— Возьмете, — провожала их хозяйка, — хворобу на свою голову. Померзнете на сухарь, а он потом школу будет пропускать. Побудьте чуток и ворочайтесь.
Шагали к лодке, к Дону, через спящий хутор, мимо темных домов. Даже собаки еще спали, не лаяли. Далеко вдали, за Доном и лесистым займищем, чуть брезжило, белело. Прихваченная морозом земля глухо отзывалась шагам. Деревянная лодка, скамейки ее были покрыты белым ворсистым инеем. Дед сгреб хрусткое снегово рукавицей, постелил на корму мешок, сказал внуку: «Садись». И поплыли.
Помаленьку светлело. Над лесом разгоралась заря, ясная, алая, отсвечивая розовым на редких облаках, на тихой воде. Весла и ход лодки разбивали розовую гладь, оставляя за кормой алую переливчатую зыбь. В желтых береговых камышах сонно прокрякала утка и смолкла. На придонских холмах, в займищном голом лесу, на просторной воде — предзимнее оцепененье. Нигде ни движенья, ни звука. Даже рыба на воде не играет.
Переплыли Дон наискось, на теченье. Подступил берег левый — лесистый, песчаный, с обрывистыми подмывами, с буреломом. Всякий год полая вода валит прибрежные тополя и вербы, выворачивая и оставляя надолго мешанину корней и ветвей.
У старика свои места, привычные и проверенные за долгие сроки.
— Здесь, под берегом, — глубь, — негромко объяснил он. — Три тони. От осокоря до дуба. Потом от обрыва до закоска. И третий — до красного створа. Нынче холод, малек ушел на глубь, там потеплее. Судак — за ним.
Короткие, для зимнего лова, удочки налажены с вечера: катушка, сторожок, блесна. Узкий лепесток свиного сала — на крючок, туда же парочку рдяных навозных червей.
Дед, резко угребаясь, поднял лодку к началу первой тони, бросил весла и пустил блесну вниз.
— Давай, — сказал он внуку. — Ты на окуня зимой рыбалил, так же самое: положил на дно, приподнял. Снова положил, снова поднял. Не спеши, попридержи наверху. А то он не догонит.
Мальчик опустил блесну, проводив ее взглядом, пока не скрылась бель и алость наживы в темной прозелени глубины. Катушка разматывалась, леска долго шла внатяг, а потом ослабла. Это было дно. Наука лова и впрямь не больно хитрая: подними блесну, опусти, снова подними, опять опусти.
— Он и со дна берет, — рассказывал дед. — И с подъема, ударом. Иной раз проверяет ли, любопытничает, трется. А то хвостом лупанет — вроде глушит.
Мальчик, казалось, не слышал слов, завороженно поднимая и опуская снасть. Он будто не слышал, но видел через глубокую толщу и тьму, как подходит к наживе большая рыба. Песчаное дно. Тяжелая блесна с грузом ложатся на грунт, а потом поднимаются, вздымая легкое облачко мути. Но ясно видится белый лепесток сала, алые живые черви, оловянный отсвет блесны. Большая рыба, и впрямь любопытствуя, проходит рядом, задевая наживу, а потом бьет хвостом.
Дернулась рука, почуяв удар… Но рыба лишь играла. Картина виденья исчезла, когда дед быстро-быстро стал выбирать леску, и вот, уже взмыв из воды, упал в лодку большой полосатый судак, глухо колотясь тугим узким телом по решетчатому настилу.
— Не сепети, приехали, — остудил его дед, вынимая блесну и бросая рыбу в носовую часть. — Один — ноль… — улыбнулся он внуку.
Но мальчик его не слышал. Он лихорадочно начал выбирать леску, бросая ее под ноги, он чуял натяг и понимал, что там рыба, но поверил в удачу лишь потом, когда судак уже бился в лодке, путая леску, а мальчик не мог его ухватить, пока дед не помог. И вот уже пойманный судак стучит-колотится в носовой части. А мальчик еще не верил, хотя видел мощное стальное тулово рыбы, большую голову, зубастую пасть, но все это — словно короткий обморок.
Леска, брошенная на дно лодки, спуталась. Старик поучал:
— Ты поднимаешь рыбу, леску на корму клади, кругами, а не кидай под ноги. — И похвалил: — Хорошего судачка поднял. Килограмма на полтора. А бабка не верила.
Мальчик и сам не верил. И прежде чем продолжить лов, он шагнул в нос лодки, потрогал, а потом взвесил в руках свою добычу, тяжелую и еще живую.
Второго судака мальчик поймал сразу же, лишь опустив блесну, и снова в горячке толком ничего не понял: натяг, лихорадочное выбирание лески. И вот уже в лодке широко разевает зубастую пасть и раздувает жабры большая рыба с нежно-белым подбрюшьем.
— Даешь! — восхитился дед. — Два — один. Мне надо упереться.
Третьего судака мальчик вытаскивал почти спокойно, зная, что поднимет рыбу. А вытащив, углядел: судак зацепился снизу, крючком в брюхо, под верхний плавник.
— Смотри, — показал он деду.
— Это он интересничал, а ты подсек. Бывает…
Они прошли по течению три тони, до Красного створа — судоходного знака на берегу.
— Неплохое начало… — оценил дед. — Пять штук. Я вчера за день столько не взял.
Он развернул лодку и стал подниматься вверх, к упавшему осокорю, к началу охоты.
Утлая лодочка — скорее челнок — вышла из береговой тени и пошла им навстречу. В ней сидел, легко угребаясь одним лишь лопатистым веслом, Савушка — древний хуторской старик, заросший сивым волосом, с длинной бородой.
— Здорово живешь, — поприветствовал его дед.
— Рыбалите? — спросил Савушка.
— Начинаем.
Челнок медленно прошел рядом; Савушка сказал:
— На уху поймаете — и будет. Не жадайте. Вон хозяин глядит, — и указал перстом на берег. — Все видит.
И словно подтверждая, большая темноперая птица что-то проклекотала, устраиваясь на маковке высоченного дуба.
— Нам много надо, — посмеялся дед. — Город будем кормить. И на зиму, в запас.
Савушка лишь головой покачал, ничего не ответив. Кургузая его лодчонка ушла по течению.
А мальчик и дед, поднявшись к приметному дереву, снова принялись блеснить. И уже на первой тоне подняли двух судаков и большую щуку.
Нехитрая наука: положил блесну на дно — приподнял, снова положил — поднял и подержал на весу, поддразнивая судака. Мальчик уже не глядел на леску и воду, чуя рукой движенье блесны. Положить на дно — поднять; положить — поднять и подержать недолго. Удар! Подсечка… И вот уже через толщу воды, упруго сопротивляясь чужой воле, идет рыба.
У деда с каждой удачей разгорался азарт.
— Полюбопытничал, а не взял… — досадовал он и тут же брался за весла. — А мы еще разок проверим эту ямку, пройдем. — Поднимаясь вверх по течению, он снова опускал снасть, пытая удачу. — Вот так! — торжествовал он, поднимая рыбу. — Я говорил, не уйдет. Нынче наш день!
У мальчика, напротив, интерес к ловле, тоже от рыбы к рыбе, словно пропадал. Первая, вторая, третья… эти были открытием ли, победой. Огромные судаки. О таких он даже не мечтал. А они — вот. Подергал блесной, зацепил и поднял. Снова подергал — и опять леска внатяг, режет воду. Сначала все вроде в беспамятстве: дыханье перехватывает, руки дрожат. А потом стало скучно.
— Точно угадали… — горячился дед. — Я угадал: давление высокое, малек — в ямах, и судак за ним табунится. И никого, слава богу, — оглядывал он пустую реку. — Ни голубинских, ни песковатских. Он всю неделю молчал, вот никто и не едет. Ныне наш вакан…
Проклекотала с высокого дерева темноперая птица. Мальчик поднял голову, спросил:
— Это кто?
— Орел-белохвост. Рыбку любит.
— Может, и правда хватит? — спросил мальчик. — Вон сколько поймали.
— Да ты что?! — даже опешил дед. — Рыба идет. Две недели не было жору. Да мы ныне огрузимся, если так будет брать. И в город с собой наберешь, и насолим. Лишь бы не отказала. А Савушка, он глупой, чего слухать. Вот он! Есть! Иди сюда… — быстро выбирал он леску. — Иди сюда, дурачок… Не дурачок, а цельный дурак, — проговорил дед уважительно и взял лежащий наготове подсачек, осторожно подвел его и поднял в лодку увесистого судака.
Большая птица, еще раз проклекотав, захлопала крыльями, дед услышал ее, поднял голову, спросил:
— Либо завидки берут? Лови, а не кукарекай.
А мальчику стало скучно. Разве это рыбалка?.. Опустил — дернул, опустил — дернул. Зацепил, вытащил — снова опускай и дергай. Цепляй за пузо.
Пустая холодная река, голые деревья займища, лишь на дубах ржавая жестяная листва шумит; понемногу начинается ветер. В небе — стылое солнце. На том берегу, где хутор, — высокие холмы, белые меловые обрывы. В пологом распадке, меж холмов, — тоже лес, тополевый. За ним — хутор. Там бабушка пирожки с пасленом печет. Мальчику захотелось туда, на хутор, в теплую хату.
Он любил реку, воды ее, рыбалку, просиживая летней порой на лодке ли, на берегу часы и часы. «Рыбачок ты мой…» — говорила бабушка. Но то было вовсе иное.
В городском быту даже маленькому человеку порой не хватает места среди кирпичных стен, людской толчеи, потока машин с их властным гулом и мощным неостановимым ходом. Что земля… Даже городское далекое небо закрывают и делят меж собой высокие этажи строений.
На хуторе, особенно у воды, на воде, мальчик чуял себя таким же свободным, как ветер ли, дерево, малая птица. Всем хватало земли, воды, солнца, неба и воли.
