Здесь возможности поэзии заканчиваются; здесь, как это ни печально, усмотреть гармонию невозможно. Впрочем, Петрарка или Тютчев бы с нами не согласились.
По воскресеньям мальчик иногда с утра отправлялся на Арбат в Кинотеатр юного зрителя, приземистое здание, выкрашенное, как и все окрестности, в желто-белый цвет. Билеты на дневные сеансы стоили зажатый в ладони рубль, а с 1 января 1961 года – гривенник нового образца. Именно с 1 января на небольшом мраморном прилавке у полукруглого окошка кассы, напоминавшего амбразуру, появилась и начала углубляться довольно длинная царапина: всякий нетерпеливый юный зритель, переминаясь в очереди, непременно проводил по мягкому красноватому камню туда-сюда своей законной монеткой. На афишах указывались качества фильмов: цветной, широкоэкранный; впрочем, все мультфильмы и сказки уже были цветными, а экран для юных зрителей особенной шириной, как, впрочем, и высотой, не отличался. Между тем на Пушкинской площади, за спиной чугунного поэта, только что закончили сооружение нового кинотеатра, самого большого в стране, с подходящим названием «Россия». Этот действительно был широкоэкранным, и более того – панорамным. Бабушка подарила мальчику и его родителям билеты на один из первых сеансов. Показывали «Человека-амфибию» по роману Александра Беляева. Плескалось синее море, белело множество приземистых южных зданий (снято в Одессе), благородный человек-амфибия, то есть наш, простой советский парень, которого ученые снабдили акульими жабрами, целовался под водой с черноволосой красавицей Гуттиэре – так, кажется, ее звали, – и бодрый хор провозглашал: «Лучше лежать на дне! В тихой прохладной мгле! Чем мучиться на жестокой, суровой, проклятой земле!» И еще: «Уходит рыбак в свой опасный путь, – Прощай!.. – говорит жене. Быть может, придется ему отдохнуть, уснуть на песчаном дне…» Еще много дней после сеанса мальчик надоедал домашним, напевая песенки из фильма и строя подобающие трагические (или просто печальные) рожи. И не мог заснуть на своем желтом диване, вспоминая, как отважного, несчастного Ихтиандра увозят на гибель нехорошие люди в цистерне для живой рыбы.
Фильм показался куда более цветным, чем обычные детские ленты. Кажется, именно после «Человека-амфибии» мальчику впервые приснилось, что он летит на небольшой высоте, не выше чайки, над солнечным приморским городом, различая белые барашки волн на лазурном море. Детство, словно жизнь в Эдеме, не сопряжено с бунтом. Дитя не задается вопросами ни о справедливости мира, ни о возможности его изменить. Его мир сходен с миром зверка – в клетке, на свободе ли, – который принимает все как есть. Невозможны другие родители. Невозможен другой дом. Другое солнце и другой запах палой листвы, тлеющей на Гоголевском бульваре.
А Кинотеатр юного зрителя? Печально, но запомнилась – если можно употребить это слово – лишь некая всеобщая лента. Носатая баба-яга, волшебники с палочками, летящие куда-то драконы – и все это полустертое, тускловатое, отсылающее к заключительным титрам: фильм снят на киноленте Шосткинского химкомбината. Этой надписи на «Человеке-амфибии», похоже, не было.
Почему поэты рано умирают?
Скользкая тема: слишком романтична, слишком опошлена, слишком взахлеб обсуждается среди юных авторов, которым безвременная гибель представляется чем-то вроде благословения с небес, своеобразной визой на страничке из книги судеб. Погиб во цвете лет? Покончил счеты с жизнью самостоятельно? Натуральный поэт, следовательно, не выдержавший грубости окружающей жизни.
Увы и ах, неурочная смерть больших поэтов, особенно в роковом тридцатисеми-тридцативосьмилетнем возрасте, – вещь слишком распространенная. Иным везет больше: в этом возрасте или около него (если дожили) они всего лишь на пять-десять лет замолкают, а потом воскресают для творчества, как правило, уже совсем иного. Поэты-долгожители порою даже ощущают известный комплекс вины перед рано ушедшими собратьями:
Взметнутся голуби гирляндой черных нот.
Как почерк осени на пушкинский похож!..
Ты старше Моцарта и Пушкина вот-вот
переживешь…
Не будем увлекаться лежалым романтизмом: долгая жизнь поэта не означает его второсортности, тем более в наше время, когда настоящее возмужание происходит, пожалуй, куда неторопливее чем лет двести тому назад. И все же, все же, все же… Почему? Ведь если призвание оного поэта, как мы предполагаем, состоит в поисках красоты и уловлении высокой гармонии, зачем не воспользоваться долгой, прекрасной, противоречивой жизнью во всей полноте Господнего замысла? Мятежной юностью, взвешенной зрелостью, опрятной старостью? Разве не предан он своей профессии? Разве не наслаждается благосклонным вниманием, как писал тот же Пушкин, прекрасной половины рода человеческого? Да, юношеские иллюзии неизбежно рассеиваются, но почему бы им не уступить место убеленной сединами мудрости? Сравнительное долголетие мастеров живописи, композиторов и прозаиков общеизвестно. Неужели поэтическая гармония неполна и ущербна по отношению к более подлинной, которой занимаются другие искусства? Мне доводилось встречаться с одним известным борцом с советским режимом, человеком начитанным и обаятельным, который говаривал, что поэзия имеет ценность лишь в период полового созревания, когда в крови юноши или девушки бродит избыток гормонов, а взрослый должен оставаться к ней равнодушным. Но даже мне, дезертиру, выбравшему путь более спокойный, не хотелось бы в это верить.
Впрочем, бабочка живет считаные дни, а секвойя – тысячелетия. Но и та и другая, похоже, одинаково славят Господа.
Никто из человеческих жителей полуподвальной квартиры не держал домашних животных: ни собак, ни кошек, нет, не уважал четвероногих друзей. Должно быть, причина состояла в тесноте и вероятном недовольстве соседей. А может быть, в том, что обитатели подвала – скорее, обитательницы – не относились к состоятельным слоям населения. Например, Бася Григорьевна Черномырдик с костистыми и длинноносыми дочерьми Розой и Нюрой занимала пенальчик площадью, вероятно, не более десятка квадратных метров, где едва помещались три кровати с никелированными шариками на железных спинках да крошечный обеденный стол со стульями. Суровая Марья Ивановна с зачесанными седыми волосами, напротив, обитала в одиночку в истинных хоромах, существенно более просторных, чем комната мальчика. Зато у нее постоянно стояла полутьма: добрую половину света отбирал кусок стены, неудачно расположенный прямо против окошка. Зря она не заведет кота, думал мальчик. Он бы не только скрасил ее пожилое одиночество, но и освещал бы комнату пылающими зелеными глазами, а также электрическими искрами, возникающими при поглаживании. В шесть-семь утра все соседки помоложе расходились на работу, то есть, как понял он впоследствии, видимо, были фабричными – если не считать осанистой и загадочной Анастасии Михайловны, занимавшей комнату у самого выхода из квартиры. Большинство книг в коричневых с золотом переплетах, составлявших ее изрядную библиотеку, были скучные и к тому же набраны с ятями и фитами. Ковыляли обратно в сумерках, нагруженные авоськами с хлебом, бутылками кефира и мясным фаршем в промокшей оберточной бумаге. Сгорбившись у плиты, не без зависти поглядывали на родительский холодильник, из-за которого доля семьи в счетах за свет значительно увеличивалась. (Отец предъявил расчеты, основанные на мощности агрегата, и соседки не стали спорить.)
Жил еж под радиатором парового отопления, пыхтел по ночам, топоча по дощатому полу, сворачивался в клубок, когда к нему приставали, желая погладить по серым иголкам.
Жил уж, вернее, ужонок, бесшумно подымавший головку с раздвоенным языком, зверь, напоминавший игрушечную кобру.
Еж хрустел капустой и морковкой, иногда съедал кусочек говядины или курицы, вытягивал в Божий мир заостренную мордочку, принюхиваясь, ершась. Уж питался молоком и размоченным хлебом из блюдца, прокрадываясь к нему, опять же, по безопасным ночам.
Оба довольно скоро исчезли.
Уж уполз к свободе – на смертельный для него заасфальтированный двор. Ежа отдали знакомым по гигиеническим соображениям: он так и не научился отправлять естественные надобности в миску с песком.
Жили в клетке разнообразные чередующиеся пернатые, характерные для средней полосы России, но вспоминать о них было бы слишком грустно.
Не уверен, что рыб можно считать полноценными домашними животными, но на один из дней рождения родители подарили мальчику аквариум, в котором сновало полдюжины небольших созданий с пышными хвостами. Аквариум стоял на подоконнике. Рыбок кормили дафниями, почти невидимыми серо-зелеными тварями, за которыми ходили в зоомагазин напротив Кинотеатра юного зрителя. Наиболее характерный отличительный признак рода – сросшиеся с головой антенны самок. Кроме того, у самок обычно хорошо развит рострум, а вентральный край створок выпуклый. У обоих полов створки, как правило, несут шипики и образуют непарный вырост – хвостовую иглу. У большинства видов (кроме некоторых австралийских видов, часто относимых к роду Daphniopsis) в эфиппиуме два яйца. Все щетинки антенн обычные, с длинными сетулами. Их продавали стаканами, вместе с водой. Для рыб покрупнее имелся мотыль, темно-красные червячки толщиной с сапожную нитку. Сухой корм, рассыпавшийся по поверхности аквариума: рыбки стремительно и неизящно хватали его губастыми ртами. Жизнь в чистом виде, движение в ограниченном пространстве, питание, размножение. Гуппи неприхотливы, но максимального расцвета могут достичь только при благоприятных условиях. Потомство самых породистых родителей в плохих условиях не достигнет ни их яркости, ни их пышности плавников. Для содержания десятка производителей достаточно сорокалитрового аквариума с грунтом из песка или гальки. В нем должно быть достаточно места для плавания, густо заросшие углы, грунт темных тонов и яркое освещение. Недостаток света способствует блеклости окраски. Хорошо поставить аквариум так, чтобы утром или вечером в него ненадолго попадали прямые лучи солнца. Если самцов содержать отдельно от самок, это ускорит их рост и сохранит в целости роскошные плавники. Рыбки казались довольными, но мальчик мог ошибаться: возможно, про себя они кляли свою участь безруких, безногих, заключенных в стеклянную тюрьму, не умеющих выразить своего отчаяния. Следовало тщательно следить за беременными: живородящие, они производили на свет мальков, по размерам мало отличавшихся от дафний и циклопов, и, если сразу после родов не отсадить всех взрослых рыбок в стеклянную банку на два-три дня, они справляли бы каннибальский пир, пожирая свое новое потомство.
