Наша комната была довольно большая, но новая квартира оказалась коммунальная – это тоже новое слово, оно значит, что кроме нас там жили другие люди, с которыми у нас была общая кухня и уборная. У наших соседей было две комнаты, но я сперва никак не могла понять, сколько их в этих комнатах живет. Мама Валя сказала, что наши соседи не такие люди, как мы, потому что они - евреи. Я не знала, кто такие евреи, а мама Валя сказала, что евреи - плохие люди, потому что они они богатые и жадные. Так что, может, наши соседи все-таки не были евреи, потому что они были совсем не жадные.
Не успели мы вкатиться в свою новую комнату с нашими тремя чемоданами и двумя тюками, как в дверь к нам постучали. “Ну, чего им надо? Нам они ни к чему,” - проворчала мама Валя, но я уже успела отворить дверь. В коридоре стояла незнакомая старая женщина и, кажется, улыбалась. Я говорю “кажется”, потому что лампочка в коридоре была очень тусклая и точно ничего нельзя было рассмотреть.
“Вы наверно проголодались с дороги? - сказала женщина. – Я ваша новая соседка, меня зовут Сабина. У меня от обеда остались две тарелки холодного свекольника, не хотите попробовать?” И она махнула рукой в сторону кухни.
Мама Валя открыла было рот, чтобы отказаться, но я ее опередила – ехали мы из Ахтырки долго, в поезде было очень жарко, так что я и вправду очень проголодалась. Поэтому я побежала в кухню, выкрикивая по дороге: “Ой, спасибо, я так люблю свекольник!”, и маме Вале ничего не оставалось, как поблагодарить соседку Сабину и пойти за мной. Моя мама Валя была не дура, она сразу поняла, что будет глупо отказываться от приглашения соседки, если я уже согласилась.
Кухня была небольшая, но удобная. Там , кроме раковины, плиты и двух шкафчиков с керосинками – нашего и Сабининого – оставалось еще место для небольшого столика, на котором стояли две тарелки, кастрюлька со свекольником и баночка сметаны. Как же можно назвать жадной женщину, которая не пожалела нам, совершенно чужим, не только свекольника, но и сметаны? И я подумала, что эта Сабина наверно все-таки не еврейка.
Тут на кухню зашла девочка чуть постарше меня, волосы у нее были черные и глаза тоже. Она вошла и уставилась на нас так, будто мы свалились с луны. Сабина почему-то испугалась и торопливо сказала ей: “Евочка, это наши новые соседи”, а потом повернулась к нам: “Знакомьтесь, это моя младшая дочь Ева”. Мама Валя ответила: “Я Валентина Столярова, а это моя дочь Сталина”. Услыхав мое имя, Ева громко фыркнула и выбежала из кухни. Мне стало очень неприятно, и я решила, что уж она-то наверняка еврейка.
Не знаю, были ли наши соседи евреи, но богатыми их нельзя было назвать. Я заглянула к ним через приоткрытую дверь и заметила, что мебели у них почти нет, даже у нас с мамой Валей мебель была богаче и новее. Посреди первой, проходной, комнаты стоял стол, покрытый клеенкой, четыре неодинаковых стула, диван и обшарпанный буфет, а в другой, подальше, было очень тесно – там стояли, прижавшись друг к другу три больничные кровати и старый шкаф без зеркала. Раз в спальне стояли три кровати, значит спали там трое, но никого третьего я сначала не видела.
Зато на второй день я заметила, что в столовой у Сабины в углу напротив дивана черными лаковыми боками сверкало пианино, так что, может, они все же были богатые. В квартире моих настоящих мамы и папы тоже было пианино, и мама даже записала меня в музыкальную школу, но потом случилось ужасное, и у меня не стало ни мамы, ни папы, ни пианино.
Через несколько дней после нашего приезда, я вышла вечером на кухню поставить чайник и увидела там молодую женщину, тоже черноволосую и черноглазую. Она улыбнулась мне и сказала: “Ты, наверно, Сталина? А я Рената, старшая дочь Сабины”. Вот, значит, кто спал третьим в Сабининой спальне! Эта Рената была совсем взрослая. Она казалась настолько старше Евы, что трудно было поверить, будто они сестры.
Рената вела себя очень странно. Она только что откуда-то приехала, но не стала ни есть, ни спать, хоть было уже поздно. Она прошла в столовую, открыла крышку пианино и начала играть. Такой красивой музыки я никогда не слышала, даже по радио. Потом из спальни вылезла Ева, уже в ночной рубашке, в руке у нее была скрипка и они стали играть вместе, и играли, пока мама Валя не постучала к ним в дверь и не попросила прекратить концерт, потому что пора спать.
Они тут же прекратили, но утром начали снова. Мама Валя выскочила в коридор скандалить, и Сабина, сильно извиняясь, стала объяснять, что Рената – пианистка по профессии и должна репетировать перед концертом (какое интересное слово –репетировать!), а Ева учится в музыкальной школе при консерватории (еще одно слово – консерватория!) и ей надо готовить уроки. Мама Валя заворчала, что нам нет дела до их уроков и концертов, так что пусть они играют свою музыку где-нибудь в другом месте. И добавила, что теперь она понимает, почему прежние жильцы нашей комнаты так хотели убежать подальше из этой музыкальной квартиры, и что она будет жаловаться.
Услышав слово « жаловаться» ( его я знала раньше), Сабина почему-то ужасно испугалась и стала уговаривать маму Валю, что девочки будут репетировать только когда ее не будет дома. Но мама Валя пока почти всегда была дома, потому что ей некуда было уходить - она уволилась с работы в Ахтырке и новую работу в Ростове никак не могла найти. Она писала заявления в разные больницы и поликлиники, но ей отовсюду отвечали, что им не нужна еще одна медсестра.
Сабина как-то спросила ее, почему бы ей не написать в отдел здоровье-хранения - они ведь лучше знают, где нужны медсестры. Мама Валя сцепила руки, так что косточки пальцев побелели, тихо ответила: «Спасибо, это очень хороший совет. Сегодня же напишу», и быстро ушла в нашу комнату. Когда я вошла за ней, она лежала на кровати лицом в подушку и плакала. Я испугалась и спросила, что с ней, а она прошипела: «Закрой дверь!», хотя дверь была закрыта. Мне стало ее жалко, я села рядом с ней на кровать и погладила ее плечо. Она сбросила мою руку и закричала в подушку, так, чтобы получалось тихо: «Люблю я этих советчиков! Советуют, сами не знают, что. Я напишу в отдел здоровьехранения, а они тут же выяснят, что я не Столярова, а Палей. И дадут мне работу в лагере!»
Я знала, что лагерь бывает летний и пионерский, но побоялась спросить ее, что в этом плохого, потому что после смерти Леши она стала очень нервная, тем более, что деньги, полученные от обменщиков, быстро подходили к концу. А из-за того, что она стала нервная, она совсем не могла переносить музыкальные концерты Ренаты и Евы. Из-за мамывалиных скандалов Ева перестала со мной разговаривать, как будто я была виновата. Особенно по ее словам я была виновата в том, что меня звали Сталина.
Как-то, когда мама Валя после очередного скандала, сердито хлопнув дверью, выскочила из квартиры, я услышала сквозь дверь, как Сабина попросила Еву не упрекать меня за мое имя, сказав при этом странную фразу: «Тебе что, мало неприятностей?» И еще более странно было, что в ответ на эти слова Ева начала рыдать и биться в истерике. В самый разгар ее истерики кто-то стал открывать входную дверь своим ключом и в коридор вошла не Рената и не мама Валя, а высокий толстый мужчина в очках и в голубой теннисной рубашке, обтягивающей его круглый живот.
Не обращая на меня никакого внимания, он прямо подошел к Сабининой двери и открыл ее, не постучав. Ева тотчас же перестала рыдать и бросилась к нему с криком «Папа приехал!» Выходит, у них есть папа! Дверь закрылась, и я осталась в темноте коридора, пытаясь разобраться в их делах. В спальне для этого неожиданного папы кровати не было, вряд ли такой толстый папа смог бы поместиться с Сабиной на узкой больничной койке. Правда, можно было выставить одну из дочек в столовую на диван, - посмотрим, сделают они это или нет. Оставался еще вопрос, он папа только Евы или и Ренаты тоже?
Чтбы решить этот вопрос, я решила еще постоять в коридоре, раз меня никто не замечал, но из этого ничего не вышло -дверь распахнулась и из нее выскочила Ева с криком: «А что я, интересно, буду делать на кухне?» Значит, ее почему-то из комнаты выставили. «Можешь почистить картошку на обед», - ответила Сабина. «Но мне нельзя портить пальцы», - завизжала Ева. «От одного раза ничего не случится», - утешил ее папа и закрыл дверь.
Я быстро сделала вид, что чищу туфли, которые давно пора было почистить, и застряла в коридоре прямо под сабининой дверью. Они там говорили громко, но я не смогла понять ни слова, потому что слова были какие-то незнакомые.
«Они говорят по-еврейски?» - осмелилась я спросить у Евы, которая меня терпеть не могла, но на этот раз ответила: «Нет, по-немецки». Я просто обалдела: «Почему по-немецки?» Тут Ева порезала палец и стала его сосать, и я решила помочь ей чистить картошку - мне-то пальцы беречь было необязательно. Я взяла хороший мамывалин ножик и дело у нас пошло быстро, за десять минут мы начистили гору картошки. «А ты молодец, - похвалила меня Ева. - Приходи сегодня к нам на обед». «А что мама скажет?» «Мама никогда ничего не скажет, если ты придешь. Она тебя жалеет». Я рот открыла: «Почему жалеет?» «Потому что ты живешь с такой вредной мамой».
