Что-то было не так.
Все это чувствовали.
Другие священники обменивались взглядами.
Но месса продолжалась, и постепенно все втянулись в привычный субботний ритуал, пока дело не дошло до проповеди.
Отец Макнами занял место за кафедрой, крепко схватился за нее руками, нагнул голову и, наклонившись вперед, уставился на нас, не говоря ни слова.
Так продолжалось, наверное, целую минуту, и это напугало людей даже больше, чем инцидент с кадильницей.
– Мммммммммм, – наконец сказал или, точнее, простонал он.
Этот звук, казалось, долго назревал в нем наподобие какого-то чудовищного пузыря, ожидавшего подходящего момента, чтобы вырваться наружу и лопнуть.
Затем отец Макнами принялся хохотать, пока слезы не заструились по его лицу.
Перестав хохотать, он содрал с себя сутану и, оказавшись перед нами в нижней рубашке и брюках, произнес:
– Я отрекаюсь от обета! В этот самый момент я складываю с себя сан!
Все только рты разинули.
А отец Макнами удалился в помещение для священников.
Прихожане стали переглядываться и тихо переговариваться, пока не встал отец Хэчетт. Он сказал:
– Давайте споем сто семьдесят второй гимн «Я виноградная лоза святая».
Заиграл орган, все дружно встали, заскрипев скамейками, и с облегчением запели, восстанавливая привычный порядок.
Я стоял один у последней скамейки. Спрятав свой блокнот для интересных вещей, которые я слышал, в сборнике гимнов, я принялся записывать все услышанное.
Когда кончили петь, отец Хэчетт произнес:
– Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего. Евангелие от Иоанна, глава пятнадцатая, стих пятый. Можете садиться.
Это я тоже записал. Точность подтверждена.
Не помню, что говорил отец Хэчетт в своей импровизированной проповеди, потому что у меня из головы не шел отец Макнами. Несколько раз я хотел встать и пойти в помещение для священников, чтобы проверить, как он там, ободрить его и сказать, что он должен оставаться священником. Я ощущал какое-то тепло в груди. Мне казалось, что я могу как-то помочь. Но что я мог сделать на самом деле?
Отец Макнами опытный священник, пользующийся доверием. Он помогает многим людям, например, своей известной программой для неблагополучных подростков нашего города, которых он организует и превращает в своих помощников в летней программе для детей с физическими недостатками. Каждый год в июле вся пресса пишет об этом.
Он часто навещал маму, когда она болела, а после ее смерти позаботился о том, чтобы один из прихожан оформил все документы, необходимые для того, чтобы наш дом достался мне, а то мама написала завещание не совсем правильно. Он также договорился с Венди, чтобы она бесплатно заходила ко мне раз в неделю, потому что мама оставила мне очень мало денег. На маминых похоронах он произнес замечательную речь и назвал ее истинной христианкой (я записал это в блокноте), а после этого отвез меня на побережье, так как у меня не осталось никаких родственников, и мы гуляли там, чтобы я «выкинул из головы» мысли о маминой кончине.
– Мы прямо как Иисус с учениками, прохаживающиеся по берегу моря, – сказал я, наблюдая за холодными белыми барашками на воде. Тут отцу Макнами, очевидно, попал в глаза песок, потому что он начал тереть их. Чайки подняли крик над нами, а он простонал.
– Что с вами? – спросил я.
– Все в порядке, – отмахнулся он.
Ветер подхватил с его щеки слезу и перенес ее по воздуху мне на ухо.
После этого мы долго ходили, не говоря ни слова.
Первую ночь после маминых похорон он провел со мной, у нас дома. Мы пили виски и выпили, наверное, больше, чем следовало. Отец Макнами наливал себе всякий раз «на три пальца», а мне на один, так что он быстро покраснел и опьянел. Но все равно в компании с ним было хорошо.
Он сделал очень много для нас с мамой за все эти годы.
– Сам Бог послал его нам, – говорила она. – У отца Макнами истинное призвание.
Несколько лет назад я наконец решился признаться отцу Макнами в грехе мастурбации. Он не стал стыдить меня и только прошептал через занавеску исповедальни:
– Бог пошлет тебе жену, Бартоломью, я уверен.
Вскоре после этого в библиотеке начала работать Библиодевушка, и я часто думал, не Бог ли это устроил. Это опять заставляет вспомнить синхронистичность и unus mundus[10] Юнга.
Теперь в своих молитвах я прошу Бога, чтобы он дал мне храбрости заговорить с Библиодевушкой, которая, кажется, прямо сияет в библиотеке, как Дева Мария в витражном окне церкви, когда на небе солнце.
Но храбрости у меня не прибавляется.
Я молю Бога, чтобы он научил меня нужным словам, но всякий раз, когда я вижу Библиодевушку, мне становится так жарко, что, кажется, мозг кипит у меня в черепе и все слова испаряются.
Возможно, наше с Вами притворное двойничество помогло бы мне добиться успеха, но дело в том, что я хочу, чтобы Библиодевушка полюбила Бартоломью Нейла, а не нас вдвоем. Вы-то могли бы завоевать ее, всего лишь мимолетно улыбнувшись ей или подмигнув, – для Вас это не составило бы труда. Я хочу добиться ее расположения, но мне для этого нужно гораздо больше времени.
Из того, что я читал про буддизм, следует, что это желание – серьезная помеха моему просветлению. Но я напоминаю себе, что у Вас есть жена, и если Ричарду Гиру, выдающемуся буддисту и другу далай-ламы, разрешается иметь такие желания, то и мне, наверное, можно, так ведь?
Когда в прошлую субботу служба закончилась, отец Хэчетт не разрешил мне поговорить с отцом Макнами и не пустил меня в помещение для священников.
– Молись за отца Макнами, Бартоломью, – говорил отец Хэчетт. – Самое лучшее, что ты можешь сделать, – это молиться. Обратись к Богу. – Он повторял это снова и снова и похлопал меня по груди, как какое-нибудь крупное домашнее животное – датского дога, например. – Успокойся. Нам надо сохранять спокойствие. Всем до единого.
Возможно, я был расстроен больше, чем мне казалось. Правда, сердитый человечек у меня в желудке не пытался на этот раз повредить мои внутренние органы. Это было расстройство другого сорта. У меня есть склонность возбуждаться, если меня что-то беспокоит. Как бы то ни было, у отца Хэчетта был испуганный вид. Люди часто пугаются меня, когда я возбуждаюсь или сержусь. Но я никогда, ни разу в жизни, никому не причинил вреда, даже в школе, когда меня толкали и называли дебилом.
(Худший день в моей жизни принес мне вместе с тем самое лучшее переживание, какое у меня было в старших классах школы, хотя тогда я действительно чувствовал себя чуть ли не дебилом. Наша признанная красавица Тара Уилсон подошла к моему шкафчику и таким очень сексуальным голосом пригласила меня спуститься вместе с ней во время перерыва на обед в подвальное помещение. Я знал, что ученики занимаются там во время уроков сексом, и был очень взволнован тем, что одна из самых популярных девушек нашего класса хочет пойти туда со мной. При этом я понимал, что здесь какой-то подвох. Сердитый человечек у меня в желудке бесился, топал ногами, пинал меня и велел не попадаться на эту удочку. «Не будь идиотом!» – кричал он. Но я понимал, что другого случая пойти туда с Тарой Уилсон мне не представится, и было очень приятно притвориться, будто я думаю, что она хочет этого, хотя она так нервничала, что даже вспотела в декабре, и притворяться было очень трудно. Когда мы спускались в подвал, она даже взяла меня за руку, и это было восхитительно. Этот краткий миг, когда я держал ее руку в своей, и был, наверное, самым лучшим событием, случившимся со мной за все время обучения в школе. Я до сих пор вспоминаю Тару Уилсон – то, как ее челка взмывала вверх, когда она прыскала на нее лаком для волос, три витые золотые цепочки у нее на шее, золотой «солдатский» медальон с надписью «Т-А-Р-А» и маленьким бриллиантиком внизу справа и то, как она курила «Мальборо редз» на углу после школы, словно кинозвезда, смеялась и, запрокинув голову, поднимала руку в виде знака мира с сигаретой между пальцами и пускала к облакам струю дыма, как какая-то удивительная прекрасная дымовая труба. Несмотря на то что она заманила меня в ловушку, она мне по-прежнему нравится, и я надеюсь, что у нее хорошая семья и все у нее сложилось. Надеюсь, что Тара Уилсон живет счастливо. Когда мы спустились в подвал, Тара повела меня в темный угол. Там притаились с десяток мальчишек из нашего класса. Они окружили меня и начали скандировать: «Дебил! Дебил!» – и не успел я опомниться, как меня схватило сразу множество рук и я оказался в полной темноте в чулане, откуда не мог выбраться. Я кричал и стучал в дверь, наверное, несколько часов, но меня не слышали. В конце концов я решил притвориться, что сплю в своей постели крепким сном и весь этот кошмар мне снится. Я притворился, что скоро я проснусь и мама приготовит завтрак. Какое-то время это помогало, но затем сердитый человечек у меня в желудке разозлился, стал брыкаться, стучать и кричать, чтобы я выбирался из чулана. Я пытался выбить дверь плечом, но это было все равно что мысленно приказывать горе, чтобы она сдвинулась. Руки у меня распухли и стали болеть, и в конце концов я отдался темноте, думая, что, наверное, так и умру там. Я молился и просил Бога спасти меня, но все равно никто не пришел. Стало холодно. Всю ночь я дрожал на бетонном полу, а мама в это время была в страшной тревоге и даже звонила в полицию. Когда я уже потерял всякую надежду, неожиданно в чулан хлынул свет, ослепивший меня.
