И в свете всего вышеизложенного очевидно, что сеньор Жозе, даже подвергнутый допросу с самым что ни на есть пристрастием, не сумел бы объяснить, как и почему он ли принял решение, оно ли его проняло и приняло в свои объятия, и мы бы услышали примерно вот такое: Знаю только, что дело было в четверг вечером, я сидел у себя дома и чувствовал, что так устал, что и ужинать не хотелось, и голова у меня еще шла кругом после того, как я целый божий день провел на верхних ступеньках этой вот лестницы, и шеф должен бы понять, что мне давно не по возрасту подобная акробатика, я ему не мальчик, не говоря уж, что страдаю. Ах, вы страдаете. Головокружениями я страдаю, приступами дурноты или боязнью высоты, назовите как хотите. Вы никогда прежде не жаловались. Не в моих привычках жаловаться. Это делает вам честь, продолжайте, пожалуйста. Я уже подумывал, что пора ложиться спать, нет, вру, уже башмаки снял, и тут внезапно меня осенило решение. Если так, то вы должны были знать почему. Так ведь не я его, а оно меня осенило. Обычно происходит наоборот. До той ночи с четверга на пятницу я тоже так думал. Что же произошло в ту ночь. Об этом я вам и рассказываю, о том то есть, что на столике в изголовье моей кровати лежал формуляр неизвестной женщины, и я вдруг уставился на него так, словно раньше не видел. А вы видели его. С понедельника ничем другим, считайте, и не занимался. Стало быть, решение зрело в вас. Или я в нем. Продолжайте, продолжайте, не будем больше останавливаться на этом. Да, так вот, я сунул ноги в башмаки, набросил пиджак, а сверху плащ, а вот повязал ли галстук, не помню. В котором часу это было. Примерно в половине одиннадцатого. И куда же вы направились. Туда, где жила эта неизвестная женщина. С какими намерениями. Я хотел увидеть улицу, дом, квартиру. Ну наконец-то вы признались, что все-таки было решение и оно, как и положено, было принято вами. Ничего подобного, я всего лишь проникся его волей. Надо сказать, что для младшего делопроизводителя вы недурно аргументируете. Дарования младших делопроизводителей обычно остаются незамеченными, им не отдают должного. Продолжайте, прошу вас. Нашел дом, в окнах горел свет. Вы имеете в виду дом этой женщины. Да. И что же вы сделали вслед за тем. Постоял несколько минут. Стояли и смотрели. Истинная правда, стоял и смотрел. И больше ничего. И больше ничего. А потом. А потом ничего. Вы не позвонили в дверь, не поднялись, не стали ее расспрашивать. Да ну что вы, в столь поздний час, мне это и в голову не пришло. А сколько времени было. Времени к этому времени было уже половина двенадцатого. Вы пришли к дому пешком. Пешком. А вернулись как. Тоже пешком. Иными словами, свидетелей у вас нет. Каких свидетелей. Ну, людей, которые бы, например, видели вас у подъезда, кондуктор, например, трамвая или автобуса, и могли бы засвидетельствовать, что. Что. Что вы и в самом деле были на улице, где живет эта неизвестная женщина. А зачем. За тем, чтобы доказать, что это был не сон и не игра воображения. Я сказал вам правшу, одну только правду и ничего, кроме правды, я под присягой, и моего слова должно быть достаточно. Может, и было бы достаточно, если бы в ваших показаниях не имелось одной весьма разоблачительной, в высшей степени несуразной подробности. Какой же. Галстук. Галстук-то здесь при чем. Да при том, что сотрудник Главного Архива Управления Записи Актов Гражданского Состояния никуда и никогда не отправится без галстука, это немыслимо, это противно самой его природе. Я ведь говорю, что был не в себе, а осенен решением. Лишнее доказательство того, что все это вам приснилось. Не понимаю, какая связь между. Самая прямая, одно из двух, либо вы признаете, что, как всякий нормальный человек, приняли решение, и тогда я склонен буду поверить, что по адресу неизвестной женщины вы отправились без галстука, совершив деяние, предосудительное с точки зрения служебной этики, которое, впрочем, мы сейчас разбирать не будем, либо настаиваете, что не вы приняли решение, а оно вас, а это, учитывая историю с галстуком, без коего, как видите, не обойтись, могло бы случиться исключительно во сне. Я еще раз вам говорю, что не принимал никакого решения, а просто взглянул на формуляр, обулся и вышел. Вам это приснилось. Не приснилось. Приснилось-приснилось, поверьте, вы легли, уснули и во сне увидели, что идете к дому неизвестной женщины. Да я могу описать эту улицу. Сначала придется доказать, что никогда не бывали там прежде. И рассказать, как выглядел дом. Ну-ну-ну, ночью все дома серы. Кошки, а не дома. Дома тоже. Следует понимать вас так, что вы мне не верите. Именно так, не верю. Почему, позвольте осведомиться. Да потому что рассказанное вами не вмещается в мою действительность, а что не вмещается в мою действительность, того и не существует. Но позвольте, спящее тело вполне реально, а следовательно, вопреки вашему мнению, реален и сон, который ему снится. Он реален только как сон. Иными словами, только это и было реально во всем пережитом мною. Вот именно, только это. Я могу вернуться к своим обязанностям. Да, идите работайте, но имейте в виду, что по вопросу галстука нам с вами еще придется побеседовать, так что советую подготовиться.
Счастливо избежав служебного расследования по поводу чрезмерного расхода бланков, сеньор Жозе, дабы не растерять новообретенные диалектические завоевания, нафантазировал себе этот новый диалог, из которого, несмотря на иронический и угрожающий тон оппонента, легко вышел победителем, в чем может убедиться каждый, кто внимательно перечтет предыдущий абзац. И сделал это столь убежденно, что даже смог сперва солгать себе самому, а потом и поддержать эту ложь, ибо ему ли было не знать, что на самом-то деле он и в дом вошел, и по лестнице поднялся, и приложил ухо к двери, за которой, если верить формуляру, родилась неизвестная женщина. Сеньор Жозе не осмелился нажать кнопку звонка, тут он правду сказал, однако несколько минут простоял неподвижно на темной площадке, напряженно прислушиваясь и пытаясь уловить, не доносятся ли изнутри какие-нибудь звуки, и так увлекся этим, что как-то даже упустил из виду, что его могут застукать здесь и принять за квартирного вора. Он слышал ноющий плач младенца в колыбели и подумал: Должно быть, сын, и нежное женское баюканье: Наверно, это она, внезапно перебитое мужским голосом: Он, похоже, никогда не угомонится, и в сердце сеньора Жозе толкнулись страх и ожидание, что дверь сейчас распахнется, это вполне вероятно, ибо, по голосу судя, мужчина собирался выходить, и: Вы кто такой, вам что здесь нужно, спросит он, оказавшись на лестничной клетке. И что мне тогда делать, в свою очередь спросил себя сеньор Жозе, оцепенев, бедный, от ужаса, но, на его счастье, отец младенца не придерживался старинного обычая после ужина отправляться в кафе поболтать с приятелями. Когда вновь раздался плач ребенка, наш герой начал медленно спускаться по лестнице, не зажигая света, левой рукой слегка касаясь стены, чтобы не потерять равновесие, и его едва не захлестнула волна панического страха при мысли о том, что произойдет, если, безмолвный и в темноте невидимый, поднимается кто-то в эту минуту по лестнице, правой рукой слегка касаясь стены. Столкновение произойдет, что же еще, и встречный головой ударит его в грудь, и это несравненно хуже, чем стоять на верхней ступеньке стремянки, чувствуя, как поглаживает твое лицо паутина, тем более что встречным вполне может оказаться сослуживец, прокравшийся следом с целью застать его на месте преступления, которое, вполне вероятно, тоже будет предметом служебного расследования. И когда сеньор Жозе вышел наконец на улицу, ноги у него дрожали и лоб был в испарине. Нервы просто никуда, с упреком подумал он о себе. А затем внезапно и неведомо почему, так, словно мысли, сорвавшись с узды, понеслись вразброд и сразу во всех направлениях, а время, сколько ни есть его впереди, сколько ни было позади, так же вдруг ужалось в одну секунду, сеньор Жозе подумал, что младенец, чей плач слышался за дверью, тридцать шесть лет назад был этой неизвестной женщиной, а сам он — четырнадцатилетним подростком, не имевшим ни малейших резонов бродить в поисках неведомо кого, да еще в столь поздний час. Застыв на тротуаре, он смотрел на улицу и будто в первый раз видел ее, тридцать шесть лет назад городские фонари светили тусклее, мостовая была не заасфальтирована, а в самом деле вымощена каменными плитами, а вывеска на углу возвещала о том, что там находится не экспресс-закусочная, а сапожная мастерская. Время стронулось с места, стало растягиваться, сперва потихоньку, а потом все быстрее, казалось, что оно яростно бьется, толкается, будто находится в яйце и рвется сквозь скорлупу наружу, а улицы перетекали друг в друга, накрывали друг друга, и дома то возникали, то исчезали, меняли цвет и очертания, и все вокруг лихорадочно искало свое место, торопясь поспеть, пока свет зари снова все не переворошит. Время пустилось отсчитывать дни с начала, теперь вооружась таблицей умножения, чтобы нагнать отставание, и ему это удалось, и сеньору Жозе, когда он добрался до дому, опять стало пятьдесят. Ну а плаксивый младенец повзрослел всего лишь на час, и, вопреки всему тому, в чем тщатся убедить нас часы стенные и наручные, это доказывает, что время для каждого течет по-разному.
