— Ну-ну, ты не очень, — обиделся Сергей. — А то он тебя не имел в виду?! Чего выпендриваешься, Боря! Мы все тут зеленее травы!
— Врешь!
— Могу доказать, — сказал Сергей, приподнимаясь.
Черецкий не среагировал.
— Все врешь! — вновь процедил он. — Жизнь сама разделяет на дедов и салаг, понял?! Я про тебя не говорю, приглядимся еще. А вот эти два салабона… — он поочередно ткнул пальцем в Слепнева и Суркова, — они и есть салаги, зелень необученная, дерьмо в проруби!
Слепнев встал и сошел на Черецкого. Но Хлебников преградил ему дорогу, обхватил за руки. Тот быстра отошел, успокоился.
— А может, ты сам зелень? — тихо спросил Хлебников.
— Чего?!
— А того! Сам зелень пузатая, а пыжишься, корчишь из себя деда, чтоб не признали тебя, чтоб твоей зеленой ботвы не увидали, а?!
Черецкий заволновался, заерзал на койке, засучил ногами.
— Да я за такие слова… — начал он, задыхаясь от злости, — дая тебе щас!
— Ты потише ногами-то! Опять по уху задел! — вставил обиженно Сурков, отодвигаясь еще дальше.
— Чего?! Да ты щенок, деревня, молчи, пока не спросят! Понял?! На кого тянешь, колхоз?!
Сурков залился багрянцем, глаза забегали, словно отыскивая лежащий где-то в комнате ответ, но не нашли его.
И Сурков смолчал, только спина его напряглась, одеревенела.
— Да я из тебя, салабон, окрошку нарежу! Развесил лопухи, внученочек ты мой сельский, пахарь хренов! — Черецкий нашел наконец, на ком можно безответно сорвать злобу, и это подхлестнуло его, повело. — А закон божий ты в своей церковноприходской школе изучал, а? Ну скажи, чего примолк-то?!
— У нас нормальная школа в селе была, чего ты прицепился?! — пробурчал побагровевший Сурков.
— Ах, нормальная, ах, школа! Значит, это ты просто оказался ненормальным в нормальной школе?! Салага! Щенок! Дешевка! Ты с дедушкой не спорь! Тебе сказано салагой будешь, и кранты, и точка! Усек, пугало огородное?!
Сурков молчал, надувался, казалось, сейчас слезы брызнут из его глаз.
— Ну? Чего молчишь? А ну повторяй: я салага, салабон зеленоперый, лягушка перепончатая… Ну?! Не слышу! — Черецкий приложил ладонь к уху, корча из себя столетнего глухого деда. — Ну? Не утомляй старика!
— Отвяжись от него, — вступился Сергей.
— Тебя не спросил!
— Напрасно.
Черецкий сел на постели, резко повернулся к Сергею.
Лицо его, и без того бледное, даже желтоватое, болезненное, совсем утратило следы жизни, побелело, на скулах заиграли желваки.
Ребров встал, заложил большие пальцы обеих рук за ремень, он ждал продолжения.
Медленно приподнялся и Черецкий. Нижняя губа у него лихорадочно подергивалась.
— Ну, ребята, ну, спокойней, — между Сергеем и Черецким втерся бочком Хлебников, — ну чего вы? Спор-то пустячный… Обычная дискуссия на тему морали, как по телику, ну чего вы?
Хлебников виновато улыбался, будто сам был причиной ссоры и теперь вымаливал прощение. Черецкий быстро вышел из комнаты. Хлопнула тяжелая дверь.
— Поговорили, — на выдохе протянул Сурков.
В комнате стало тихо. Тоскливо стало. Никто не решался первым продолжить прерванный разговор, а новая тема не шла на ум. Сергей, притопывая сапогом, принялся насвистывать какой-то веселый мотивчик, взгляд его блуждал по пустой свежевыкрашенной стене. Настроение ушло, оставив в обитателях комнаты неухоженную вялую пустоту. Черецкий вернулся минут через пять и с порога бросил:
— Ладно, мужики, кому я должен — всем прощаю!
Натянуто хихикнул, уселся на табурет. На лице его играла нагловатая улыбочка. В руке он вертел брелок на цепочке.
Примирения не получилось. Первым ушел Сергей, продолжая насвистывать. За ним потянулись — сначала смущенный и мешковатый Сурков, потом Хлебников со Слепневым.
— Та-ак! — Обида захлестнула Черецкого. Он остался в комнате один, как оплеванный. — Ну, лады!
Пока он бродил в одиночестве по коридору, разноречивые чувства бурлили в его груди: и злость на сослуживцев, и досада на самого себя за то, что не сумел "толково им все доказать и разобъяснить", а вместо этого сорвался, психанул. Он терзался, бередил душу, думал о мести и одновременно раскаивался, разжигал в себе болезненные страсти, на что был мастак и на гражданке, и вместе с тем мучился от собственной неуживчивости. Но в итоге понял, что обиженного строить из себя нелепо и смешно, а для явного раздора, а тем более — драки, вроде бы и причины нет. И решил вернуться… Так ведь нет, не приняли, вот она, награда за простоту!
Теперь, сидя в пустой комнате, Черецкий занимался самоуничижением: он клял себя за слабость, за то. что первым решил пойти на мировую, не выдержал характера.
Борьба с самим собой продолжалась бы до бесконечности, если б в комнату не зашел сержант Новиков. Черецкий вскочил вытянул руки по швам.
— Вольно, — сказал Новиков и, увидев смятое одеяло на койке, скривился: — Немедленно выровнять! Это еще что?!
Черецкий бросился исполнять команду, забыв про свои страдания. А что еще оставалось? Хорошо, что сержант не стал выяснять, кто валялся днем на постели, а то бы и наряд недолго схлопотать.
— Что в одиночестве сидим? Настроение? — поинтересовался Новиков, одновременно сдувая несуществующую пылинку с собственного плеча и разглаживая ладонями гимнастерку.
Сознаваться в своих слабостях Черецкий не умел, да и не желал.
— Надо ж и одному побыть иногда, товарищ сержант? Или запрещено уставами? — пробубнил он, глядя исподлобья.
— Нет, не запрещено в свободное время. Но лучше не стоит. — Сержант явно думал о чем-то своем и разговор продолжал по инерции. — Со всеми-то полегче, что ни говори! — Он как-то грустно улыбнулся и добавил: — На миру-то, говорят, и смерть красна… Ясен смысл?
— Да чего уж там непонятного! — кивнул Черецкий. Мы-то погодим еще пока, нам-то рановато, мы зелененькие еще.
Сержант с ним согласился:
— Это точно!
Он собрался было уходить, но, словно вспомнив что-то важное, застыл в дверном проеме вполоборота к Черецкому и сказал:
— Вы мне Реброва найдите, да не тяните — одна нога здесь, другая там. Я у себя буду, в сержантской.
И вышел.
Ребров сидел в бытовке, пришивал подворотничок к гимнастерке. На вошедшего он глянул косо, изнизу и тут же отвел глаза.
Черецкий решил вести себя как ни в чем не бывало.
— Серый, шлепай к бугру, зовут-с, — проговорил он тихо.
— А чего ему?
— Не доложился, — съязвил Черецкий, — знаешь, не удостоил как-то. Ты живей давай, пошевеливайся!
Сергей торопливо прометал последние стежки, натянул гимнастерку. Понукание задело его за живое: сам того не желая, он резко пихнул Черецкого в грудь, освобождая себе проход. Тот качнулся в сторону, извернулся, но успел цепко ухватить Сергея за локоть левой рукой. Правая, сжатая в кулак, взлетела вверх. На позеленевшем лице снова чтото резко задергалось, искажая его неприятной и страшной гримасой.
— Ну?! — Сергей не сделал попытки высвободить локотб. Не смотрел он и на занесенный над ним, совсем близко от глаз маячивший кулак с синеватыми острыми костяшками. Он уже успел внутренне собраться, ждал.
Черецкий обмяк как-то сразу, отвернулся, запихав дрожащие руки в карманы, лишь пробурчал через плечо с хрипотцой:
— Ничего, успеется.
Сергей не стал выжидать. Застегивался он уже на ходу, машинально потирая локоть.
Новиков сидел в сержантской один, листал записную книжку и что-то сверял с тетрадью, лежащей сбоку, на столике.
— Разрешите войти, товарищ сержант? — подчеркнуто безразлично спросил Ребров.
Новиков молча указал на свободный табурет.
— Слушай, Серега, — сказал он, — помнишь, тогда — на второй день, в курилке? Мы так с тобой толком и не договорили… А ведь надо было бы, как думаешь? От крепкой беседы все одно не уйти.
Сергей сморщился, повел глазами.
— Мы сейчас как говорить будем, как подчиненный с командиром или…
— Или, — оборвал Новиков, — как знакомые. — И добавил: — Бывшие знакомые.
— Ну, тогда, Колюня, я тебе сразу скажу — не получится разговора, ты уж прости.
Новиков прилонился спиной к стене, скрестил руки на груди. У него тоже был характер.
— Как хочешь. Только знай: жизнь нас с тобой еще схлестнет! Да так схлестнет, чт я тебе не позавидую! — сказал он.
— Все?!
— А это от тебя зависит, я могу и дальше.
— Ну значит, все!
Ребров поднялся и вышел из сержантской. Зла в нем на Николая не было, но видеть его он не хотел.
Новиков догнал Сергея в коридоре, остановил и спросил почему-то шепотом:
— Слушай, если не секрет, чего тебя так поздно призвали?
Отвечать не хотелось, но Сергей пересилил себя:
— Мать болела, а брат тогда в другом городе жил — по найму, вот мне и дали полтора года. Не бойся, не сачковал и не увиливал. Теперь все?
