Когда Ксандлю исполнилось три года, Мицци Шинагль познакомилась на скамейке в Шенборнском парке — и познакомилась, так сказать, случайно — с говорливой и услужливой женщиной, которая сообщила ей, что, мол, на Виден есть один дом, где можно неплохо устроиться, и там бывают благородные господа, и что это, вообще, за дело — галантерейная лавка, да и что это за жизнь — так вот, одной, с ребенком на руках и без мужа, и с этой лавкой! Что это за жизнь? Мицци Шинагль и сама уже так частенько думала, буквально так же.
— А что за благородные господа там бывают? — осведомилась Мицци Шинагль.
— Самые что ни на есть благородные! — ответила незнакомка. — Могу и имена назвать. Надо только раздобыть список.
Она удалилась прочь и воротилась со списком.
Мицци и сама не знала, чего ради отправилась на следующий день к госпоже Мацнер. Что за дело было ей до госпожи Мацнер? Стояло лето, позднее лето, и было очень жарко. Запоздалые, но все еще беспечные дрозды свиристели на зеленом, все еще зеленом, газоне между булыжниками мостовой. Пробило шесть, когда она очутилась перед домом Жозефины Мацнер. «Жозефина Мацнер, массажистка, 3 этаж, звонить 3 раза» — было написано внизу. Она позвонила три раза.
В нос Мицци ударил прямо-таки сногсшибательный аромат ландышей, сирени, фиалок, вербены, резеды. Не успев опомниться, она очутилась в так называемом «розовом» салоне: занавески на окнах были здесь из розового шелка, из него же — портьеры перед дверью, на обоях цвели розовые розы, даже фарфоровая дверная ручка была увенчана розовым бутоном.
И вот, в один прекрасный день, или, точнее, в один прекрасный вечер, сюда приходит он, ее возлюбленный Тайтингер. В доме Жозефины Мацнер он свой человек уже много лет.
Увидев в салоне Мицци Шинагль, барон нисколько не удивился, как, не исключено, повели бы себя на его месте многие другие мужчины, а только постарался найти какой-нибудь уместный в данных обстоятельствах вопрос. Он уже не помнил, каким именно образом возместил «ущерб» Мицци Шинагль: при помощи прачечной, швейной мастерской или какой-нибудь галантерейной лавки. Зато ему думалось, будто он хорошо помнит, что фрейлейн Шинагль родила от него ребенка женского пола, и он счел уместным вежливо спросить ее о здоровье этой малышки.
— Бог в помощь, — произнес он в конце концов. — Что поделывает наша малышка?
— У нас мальчик! — И, сказав это, Мицци впервые за много лет покраснела, будто не сказала чистую правду, а солгала.
— Ах да, это же парень, — сказал барон. — Извини!
Некоторое время спустя он заказал шампанское, чтобы выпить с Мицци за здоровье этого мальчика, своего сына. И пропустил мимо ушей все, что рассказывала о мальчике Мицци. Он так и не узнал, что тот хорошо устроен у госпожи Жижковой, женщины, на которую вполне можно положиться, хоть она и родом из Белых Билиц. Она же хозяйничает в галантерейной лавке, и дела там идут хорошо. По крайней мере, в этом отношении Мицци грех жаловаться. На Мицци было в этот вечер белое шелковое платье с глубоким вырезом, время от времени она ощупывала подвязку на правой ноге, видимо, чтобы убедиться, что десятигульденовая банкнота, заработанная ею сегодня, все еще на месте. И хотя ей было известно, что барон явился к Жозефине Мацнер как завсегдатай, она стала, выпив два бокала шампанского, внушать себе, будто он прибыл сюда ради нее одной. Вскоре и самому ротмистру начало казаться, что он сегодня проделал этот путь ради Мицци. У барона было маленькое сердце, оно легко забывало, но и тронуть его было легко. Мицци все еще очень нравилась ему, и он спрашивал себя: а почему я, собственно говоря, ее бросил? Он сейчас даже желал ее, но тут имелось одно досадное препятствие: ему казалось просто неприличным покупать женщину, которую он ранее имел даром (если, конечно, отвлечься от галантерейной лавки, то даром). Но так же неприлично, если не еще неприличнее, было бы взять одну из других девиц, так сказать, на глазах у Мицци. В надежде избавиться разом от каких бы то ни было сомнений он для начала дал Мицци золотую монету в пять гульденов. Она взяла ее в руку, поплевала на счастье и сказала:
— Пойдем наверх, ко мне, у меня премиленький кабинет!
Барон пошел в кабинет и пробыл там, окунувшись в воспоминания, до полуночи. Он пообещал наведываться сюда теперь часто и сдержал слово. Он не понимал, что гонит его в этот дом: проклятие или благословение, любит ли он графиню или ее подобие Мицци, да и любит ли он кого-нибудь вообще, да, если уж на то пошло, остается ли он все тем же Тайтингером? Еще немного, и он причислил бы самого себя к третьей — и последней — категории людей: к категории «скучных».
9
Могущественный властелин Персии, повелитель трехсот шестидесяти пяти жен и пяти тысяч трехсот десяти роз Шираза не привык подавлять желания, тем паче жгучие. Едва его взор избрал графиню В., как он уже сделал знак великому визирю. Великий визирь наклонился над спинкой кресла.
— Мне нужно тебе кое-что сказать, — шепнул ему шах. — Я хочу сегодня, — продолжил он, — ту маленькую женщину, вон ту, пепельно-белокурую, ты и сам знаешь, кого я имею в виду.
— Государь! — осмелился возразить великий визирь. — Я знаю, кого имеют в виду Ваше Величество. Но это… это… — Он хотел сказать: «невозможно», но слишком хорошо понимал, что это слово может стоить ему жизни. Так что он сказал: — …Это здесь, у них, делается не так быстро.
— Сегодня! — повторил шах, которому ни один из собственных приказов не казался невыполнимым.
— Сегодня! — отозвался министр.
Танец был на некоторое время прерван. Государь и его слуга не спеша и с достоинством вернулись на свои места. Император Австрии любезно улыбнулся обоим. Музыка вновь заиграла. Тот же танец с самого начала. По-новой.
Незадолго до полуночи Их Величества поднялись и удалились. Двустворчатая дверь за тронными креслами поглотила их.
Шах решил дождаться своего в боковом покое. Напротив него и так, что он мог во всех деталях ее рассмотреть, оказалась серебряная Диана на черной круглой подставке. Шах нашел ее точной копией женщины, которую нынешним вечером возжелал. Да и все в боковом покое напоминало ему об этой женщине: темно-синий диван, штофные обои из бледно-голубого шелка, сирень в узкогорлой майоликовой вазе, даже хрустальная люстра — великолепный светильник на четырех ножках и с четырьмя изящными ручками — и серебряный орнамент на темно-синем бархатном ковре у ног властелина Персии. Но ждать! Сказано: ждать! А шах не привык ждать.
Но ждать ему, к сожалению, приходится. В каких-нибудь двадцати метрах от него проходит совещание с участием великого визиря, придворного церемонимейстера и адъютанта Его Императорского Величества. Решено также призвать на этот совет начальника полиции. И все же выхода не видно: великому визирю хотелось бы заручиться содействием своего адъютанта и друга Кирилиды Пайиджани, визирь велит разыскать адъютанта, его уже ищут, но он куда-то запропастился — молодой жизнерадостный красавец Пайиджани.
А что, собственно говоря, обсуждается? Речь идет о том, что именно предпочтительнее нарушить: законы приличия или законы гостеприимства.
Придворный церемонимейстер отказывается решительно и с достоинством, адъютант Его Величества — тоже. Это само собой разумеется. Ни для того, ни для другого и речи не может быть о том, чтобы поставить в известность Его Императорское Величество о странном желании высокого гостя. Но не может быть речи и о том, чтобы отказать высокому гостю в исполнении его прихоти.
Начальник полиции говорит в конце концов, что нужно найти соответствующего человека, кого-нибудь из частного комитета по устроению торжеств. И едва слово «комитет» произнесено, придворный церемонимейстер радостно выкрикивает имя Тайтингера.
Решено устроить перерыв. Двое из господ отправляются в голубую гостиную к нетерпеливо дожидающемуся шаху. Тот, степенно восседая в кресле, поигрывает своим жемчужным браслетом и задает вопрос, состоящий из одного-единственного слова:
— Когда?
— Дело в том, — принялся кривить душой великий визирь, — чтобы найти даму. В суматохе праздника она исчезла. Но мы разыскиваем ее не покладая рук и не чуя под собой ног.
Не покладая рук и не чуя под собой ног разыскивают меж тем вовсе не приглянувшуюся шаху даму, а Тайтингера.
Шах пренебрежительно отмахивается и напоминает:
— Я жду!
И в голосе Его Величества слышатся не только понимание и терпение, но и угроза.
Один из шпиков в штатском, в задачи которых входило наблюдение за господами из высшего света, за их прибытием и отбытием, за их нравами и повадками, за их безнравственностью и бесчинствами, за их связями и знакомствами, — так вот, один из этих шпиков докладывает начальнику полиции, что барон Тайтингер уже час находится в вестибюле, в лакейской, в обществе дочери заведующего гардеробами Вессели. Начальник полиции незамедлительно отправляется в указанное место. Прикомандированный для особых поручений Тайтингер, услышав стук, поднимается. Подходит к двери. Разоблачение отнюдь не страшит его: ведь он совершает нечто само собой разумеющееся, более того, пожалуй, даже подобающее; другое дело, что не подлежат огласке забавы именно с дочерью Вессели, заведующего гардеробами. Бедный Тайтингер, ему и невдомек, что тайный агент Вондрак его давным-давно выследил.
