Пахнуло сыростью. Лифта не было.
— Нам на самый верх. На крыше была оранжерея. Ее перестроили в студию. Теперь ее снимаю я. Это еще одно хобби.
— Ты рисуешь?
— Не совсем… Правильнее сказать — спонсирую. Сейчас увидишь.
Мы приникли к древней двери. Жан прислушался, постучал.
За дверью клацнули ключами.
Кто-то желчно пожелал человечеству поджариться в аду…
Наконец из-за двери возник человек-стержень с бледным бородатым лицом восставшего из гроба копьеносца времен Великих Монголов.
Глаза в темноте светились.
Заляпанный краской халат мешком висел на том, что после нескольких миллионов дополнительных калорий возможно было бы назвать телом.
К пяткам прилипли пляжные шлепанцы.
В потной руке связка допотопных ключей.
«Этот Стержень, пожалуй, не пишет картины, а заказывает в преисподней…» — подумал я.
— Мерхаба,[18] — по-турецки поздоровался он.
— Физкульт-привет! — ответил я, наблюдая, как брови у него как будто привстали на цыпочки.
— Земляк? — выдохнул Стержень, словно к нему в гости наведался сам снежный человек. — Очень рад!
Вдоль стен читалась зачехленная мебель.
Винтовая лестница вела наверх.
Окно занимало всю стену.
У окна стояли два кресла и стол с пустой бутылкой посередине.
Из бутылки торчала кисточка.
Пепельница была полна окурков и напоминала вскрытый череп курильщика.
Из кресла вскочил второй художник. Он был лохматый и рыжий.
Познакомились.
Я подошел к окну.
Солнце недавно зашло, и небо над городом еще светилось. На крыше соседнего дома, до которой, казалось, можно дотронуться, скучали чайки. Их было много, и они давали понять, что море рядом.
Стержень поставил на стол принесенную нами водку, достал стаканы.
Молча выпили.
— Как работается? — спросил Жан.
— Хорошо, — ответил Стержень. — Здесь не может хорошо не работаться.
— Почему? — удивился я.
— Не знаю, — сказал Стержень и вдруг завелся. — Здесь пишется, как в Париже! Когда-то Париж был кипящим и меняющимся, как теперь Стамбул. Изобретал рифмы и походки, пробовал наряды и наркотики… Появились Моне и Ренуар, Верлен и Аполлинер, Пикассо и Хемингуэй… Никакие традиции никто никогда не продолжал! Бред! Художник абсолютен, как абсент! Он начинается с пуговицы… Со своей верхней пуговицы, небрежно расстегнутой в строгом строю застегнутых до подбородка…
Стержень обвел зловещим взглядом присутствующих, словно проверяя, как застегнуты наши пуговицы. Успокоился и перевел дух.
Я понял, почему Жан дает им деньги. Умение красиво говорить — 50 % успеха. А то все 100…
— К сожалению, не особенно понимаю в этих делах, но, по-моему, грустно…
— Что именно? — не понял Стержень.
— Что у нас с вами не получается жить дома.
— Давайте выпьем за то, что у каждого есть родина, — сказал захмелевший Жан. — Просто за это…
Стержень и Жан вышли в соседнюю комнату. Им надо было обсудить дела.
— Я очень скучаю по России, — сказал Рыжий, когда мы остались одни. — А ты?
— Послушай, ведь ты художник, малыш, и тебе нужны переживания.
Рыжий заплакал. Он слишком много выпил.
— Сколько тебе лет? — спросил я.
— Двадцать девять, — ответил Рыжий.
Он был на два года старше. Но это ничего не значит. У мужчин после определенного возраста жизнь измеряется не количеством прожитых лет, а числом пережитых поражений. Мой отсчет начался не вчера. Его — не знаю.
Рыжий затих. Он спал, уронив голову на грудь и пуская пузыри.
Я поднялся по винтовой лестнице. Вот где они работали, Стержень и Рыжий.
В центре мансарды стоял большой подрамник, напоминавший скелет стула для великанов. Он был пуст.
«Где же картины? — подумал я, шаря взглядом по углам. — Где их прячут?»
Ветер шелестел, забираясь в студию сквозь фрамугу в стеклянном потолке. Перекатывая мусор. Тревожа огромное звездное небо над головой.
Там, я чувствовал, тоже кто-то жил, любил, заполнял мыслями пространство. Мучился, мечтая сделать что-то чертовски гениальное. Задирал голову, думая обо мне…
Или просто небо было зеркалом.
«К черту живопись! — решил я. — Жить!»
Спустился вниз и направился к двери.
— Куда ты? — окликнул Жан.
— Домой.
— Ждут?
Я улыбнулся.
— Очень!
— Погоди, отвезу.
— Брось. Возьму такси и превосходно доберусь.
— Мне это не сложно. Выпьем кофе и поедем.
Кофе пили молча, не зажигая свет.
Стержень спал на диване в углу.
Я был рад, что не надо поддерживать разговор. Иногда в темноте слова приобретают двойной смысл. Кто не прочь найти двусмысленность, легко находит.
Внизу тысячью огней шевелился город. Машин не было видно. Но яркий свет фар отражался от стен и темных окон, словно прорывался из-под земли.
Пил кофе и думал, как хорошо жить на свете.
Хорошо сидеть с незнакомыми людьми, не зная опасности.
Хорошо выходить в ночной город и не вслушиваться в тишину за спиной.
Хорошо не бояться темноты и яркого света, что в равной степени делают уязвимым…
И всегда чувствовать рядом спокойную водную гладь, соединяющую Европу с Азией. Или разделяющую — уж кому как…
Ехали медленно. Неоновые огни рекламы и блеск уличный фонарей пропитали воздух. Было весело дышать этой смесью…
Вошел через балконную дверь.
В квартире было темно.
Когда глаза привыкли, опустился на корточки возле Наташи.
Она спала, свернувшись калачиком, как обычно спят дети и щенки. Ресницы вздрагивали…
Заграбастал в баре бутылку и прокрался во двор.
Месяц над головой был настолько тонок, что напоминал подсвеченный золотой волос.
Захотелось обратиться с речью. Не знаю, к кому. Наверное, к Богу. Но я не видел его глаз и сомневался, услышит ли, и есть ли у него ром, и с чего лучше начать тост. Тогда я протянул стакан к звездам и залпом выпил.
«Какой, к черту, сон? — думал я. — Счастье! Вот оно! Вдыхаю и захлебываюсь, и не знаю, что с ним делать! Если сейчас лягу, то пропущу годы, тысячелетия этой отчаянной ночи и рассвета. Проснусь сосредоточенным и озабоченным, с лицом, что годится разве что для тренировки начинающим боксерам, чтобы воспитать беспощадность. А сейчас могу ни о чем не думать. Что может быть прекраснее?»
Над крышами запел муэдзин, дублированный десятком громкоговорителей на минаретах окрест…
Я запел вместе с ним и не услышал своего голоса. Тогда вздохнул и чуть не превратился в облако.
— Что за дьявол?
Попытался вспомнить что-нибудь из своей жизни. Но ничегошеньки не получилось.
Во мне больше не было памяти.
Жизнь началась секунду назад и через мгновение могла уйти!
Тогда, чтобы не сорвать глотку, признаваясь в любви этому сумасшедшему миру, я снова наполнил стакан, с благоговением наблюдая, как густой гордый ром с достоинством покидает бутылку, готовясь превратиться в частицу моей крови и моей радости…
11
Стали искать жилье.
Маклерские конторы в Турции называются кырал-ажанс. В России так могли назвать только вытрезвители…
За первый день осмотрели восемь вариантов.
Без вариантов!
Квартиры были или как для съемок в сериале «Умереть молодым в подвале», или как из задачника «Аренда дворцов: где украсть деньги?».
Агенты записывали наш телефон и обещали позвонить, когда подвернется подходящий вариант. Иногда они почти не понимали по-английски. Тогда я прибегал к нескольким душевным фразочкам на турецком, типа «Ваши добрые глаза позволяют нам надеяться…», или «Когда при встрече я увидел вас, и вы напомнили мне Гази Мустафу Кемаль-пашу[19]…». Я позаботился заранее, попросив Жана перевести.
В одной конторе торчал старикан лет ста семидесяти. Он вел себя, как Иосиф Сталин на пенсии. Ерзал на стуле, задавал провокационные вопросы и, в конце концов, прямо спросил, едва удержавшись, чтобы не направить настольную лампу нам в глаза:
— Откуда вы?
— English, — ответила Наташа.
Старикан сделал вид, что успокоился, а сам навострил уши. Забыв о бдительности, мы переговаривались по-русски.
— Не English! — вдруг завопил он, словно вскрыл попытку изобразить в комиксах Коран. — Зачем обманули? Вы говорите на другом языке! Признавайтесь, откуда вы?
Отступать было некуда.
— Из России.
Старикан расцвел, как кактус. В далекие тридцатые его дядя был турецким консулом в Москве. В наследство осталась пара советских почтовых марок с репродукциями Айвазовского.
— Русские художники лучшие! — категорично заявил старикан.
— Я знаю художников из России, которые… — начал я, но он перебил.
— У меня сын художник! И жена его, француженка, тоже художница! Надеюсь, и внуки будут художниками! Они живут в Париже. Я вначале подумал, что и вы тоже художники… Вы были в Париже?
