Вся видимая жизнь Анны крутилась вокруг лошадей. У щедрых конюшенных кормушек толклось невероятное количество всевозможной четвероногой и двуногой живности. Девушки любили ухаживать за конем, юноши — за девушками, собаки — любили тепло лошадиного дыхания, воробьи — рассыпанный повсюду овес, а кошки — воробьев. Водились тут и куда более невероятные твари. Одной из прославивших это место знаменитостей был гибридный щенок по прозвищу Пупсик, который родился почти что без хвоста и с черной пастюшкой, как медвежонок. Поговаривали, что его маму, простую метиску, одарил чистокровный чау-чау.
Нет ничего удивительного, что первым из неразлучной троицы друзей открыл Анну как средоточие и украшение конюшенной жизни пылкий зоофил Закария и что он первым изо всех их влюбился. Анна его то ли в упор не видела, то ли увидела чересчур на просвет, поняв сразу и навсегда, что грешно обременять своими житейскими проблемами истого поэта. Иосия ушел в тень, как уже говорилось, намеренно; так было написано в книге, и Анна приняла такой поворот событий, хотя не без сердечного сокрушения. Юхиму же, человека бесхитростного, однажды и на всю оставшуюся ему жизнь привлекло, как сидела Ани на каком-то девичнике: прямо и крепко, точно монумент, не глядя по сторонам и не проявляя никакой вредоносной женской активности. И очень, кстати, быстро у нее с ним сладилось, быстрее, чем у иных охотниц и охотников друг на друга, несмотря на шелестящие вокруг сплетни: девушки и их родители сразу вспомнили, что Ани в какой-то мере родовита, а ее жених — какой-то плебей и пролетарий с шилом в руке.
В результате совместного мезальянса каждый остался при своем: у Анны — ее кони, у Юхимы — конская сбруя, в которой он усматривал несомненной сходство с роскошными книжными оболочками. В самом деле, и там и там — кожа, тисненая и с металлическими накладками, и то и другое — лишь оболочка для великолепного содержимого.
Затем и Закария взял за себя Лизу, отчасти рикошетом, и нисколько о том не пожалел. Чудачество соединилось с чудачеством и породило обоюдную радость, а что она оказалась недолговечна — так что же, любое земное счастье не без изъяна! Вот и сама Анна — та самая незримая кольчуга Бритомартис, которая защищала ее от мужчин, долгое время мешала ей забеременеть. Какое-то время уже обе сестры были городской притчей во языцех. Библ, неукротимо стремящийся к плодовитости, но нечасто этой цели достигающий, любую неторопливость в деле зачатия и родин трактовал как своеволие. С другой стороны, появление в подобной упрямой семье девочки, как бы она ни была хороша собой, автоматически означает для молвы усугубление оного греха и желание матери закоснеть в себе и, так сказать, на себя замкнуться. То же обстоятельство, что Юхима, едва взглянув на вымоленную у судьбы дочку, быстро и деликатно удалился на тот свет, — вообще раскрутило мельницы сплетен на полную мощность. Никому не пришло в голову, что братья попросту знали о неизлечимой наследственной хвори Юхимы и оттого уступили ему самое для всех троих желанное…
Иосия, тихоня и сам себе на уме, видел Анну куда лучше всех прочих: Анну, прямую и статную, как башня, гибкую, как восточный доспех, искрометную и яростную, точно драгоценный клинок, и прекрасно женственную в той части, которую были призваны оберегать башня, клинок и доспех. Ее красота, грозная, как знаменный полк, ниспровергала царства и надевала ярмо на земных властителей. Современное общество упустило из виду то, что прекрасно знали древние — именно что утонченная игра в женственность нередко скрывает собой душевную грубость и примитив, томная хрупкость — железную хватку, а взгляд не от мира сего чаще всего бывает сосредоточен на садистских мечтаниях. Ибо зачастую женщина внутри себя меняет все видимые знаки на противоположные. Но Анна была честной; Анна не нуждалась в личинах, ей хватало лиц. Она была самодостаточна.
И Иосия терпеливо ждал. Он был терпелив вдвойне и втройне — сначала во имя Юхимы с коротким веком его счастья, потом во имя брата с его высокой поэтической грустью и недостижимым идеалом, наконец — чтя материнские заботы Анны, которые надолго сфокусировали в себе всю ее женственность. Он стерег, он блюл свое счастье — и оно, наконец, настигло его.
Каким образом приобрела сводную сестру та, о родителях которой не было слышно с момента ее пришествия в страну Библ из неведомых просторов? Что служило индикатором степени их родства? Разумеется, еще более странным было бы, если бы в таких условиях сестры оказались единоутробными, а так что, так-то ничего… Предположим, анонимный отец чужачки Анны удочерил библскую девочку. Или женился на женщине, у которой уже был ребенок. Неясно, впрочем, был ли отец вообще, а также кто из двух сестер старше и сестры ли они или попросту судьбой друг к другу прибило.
Элизабет подвинулась с ума по причине для Библа неординарной: не умела сделать в себе ребенка. Следует заметить, что рядовые женщины страны способны сотворить это исходя лишь из своих собственных ресурсов: разделить в себе яйцо, прилагая к себе простейшее усилие из тех, какие служат всем прочим обитательницам круга земного для того, чтобы яйцо скинуть. Они сидят с растопыренными ногами над ароматным дымом костерка или паром из большой кастрюли, наполненной едким и терпким варевом, полощутся в теплых минеральных озерцах, одно из которых, упаренное до состояния густой соленой жижи, находится милях в двух от Дома, или, чаще всего, попросту долго и со смаком парятся в бане. От всего этого клетка, побужденная теплом к первичному делению, пройдя начальную фазу, как бы подвисает и в дальнейшем пребывает на плаву в блаженной тьме материнских вод, до поры до времени не пытаясь пристать к берегу. Лишь девиц, обладающих таковым свойством или, вернее, умением — ибо в нем немало и нарочитой сноровки — мужчины Библа стремятся взять в жены. С тем, что первый ребенок получается вроде бы не их, во всяком случае, не от капли, а от тех весьма специфичных ритмических потрясений, которые заставляют уже сформованный зародыш наконец покончить с неопределенностью свободного плавания и закрепиться в надежном детском месте, — с тем они давно примирились. Такой младенец деликатно именуется «банником» или, вернее, «банницей», потому что, все они, натурально, девочки, как и их единственная биологическая родительница. Ну, а дальше, как всегда, счет идет половина на половину: то мальчик, то девочка. Вообще-то многодетность в Библе не особенно популярна, хоть и является вопросом престижа. Сравните: один орден на груди хорошо смотрится, а вот вся грудь в шпалах — явный перебор.
Так вот, у нашей Лизе, как она ни разогревалась, внутри был холодный камень. Как об этом дознались прочие девчонки, непонятно: может быть, по выражению ее рожицы, прямо-таки лучащейся душевной чистотой даже по субботним дням. Разумеется, просветили ее быстро, и в дальнейшем ее попытки стать как все, раз от разу всё более тщетные, способствовали окончательному разрыву бедняги с присущим ей сознанием собственной личности. Она то порывалась бежать прочь из дому на людную улицу, и Анне приходилось втаскивать ее, полураздетую, назад, шепча сквозь зубы самые ядреные из библских черных славословий в адрес юных просветительниц и их мамаш; то, напротив, забивалась в самый темный угол дома и проводила там не одни сутки в горестных размышлениях; то вдруг поднималась как ни в чем не бывало и уходила прогуляться в дубовую рощу, тогда еще целехонькую, где и бродила без дела и цели, сколько ей вздумается. Может быть, Закария там ее впервые и приметил, уважительно беседуя со стволами; как говорится, шизик попал на шизика. А, может быть, просто они дружили, так сказать, семьями. Кстати, Анна кормила сестру и одевала, но никак не мешала беситься по своему вкусу: одно слово, чужеземка!
Сделавшись мужем Элизабет, Закария ничем не мог помочь ей в самой сути дела: семя его не имело той силы, чтобы ее хватило на обоих. Но всё же само сознание того, что некто большой и добрый поднял ее из ничтожества и подверг почетному обряду, было для Лизе целительно и хоть как-то укрепило в плоском мире Библа.
Еще однажды безумие Лиз всколыхнулось от сознания, что сестра, брак которой хотя бы по виду был похож на ее собственный (будучи от природы запечатанным ларцом, ключ от которого не давался в руки мужчинам, Анна долго не беременела) вымолила-таки себе девочку, светлую, как луна четырнадцатого дня. По причине пола дитяти участие Юхимы в почетном деле зачатия было несколько проблематичным; однако неужели дитя Анны было единственной девочкой в Библе, на чистом листе которой отец напрасно пытался рисовать свои Y-образные каракули?
Конечно, Лиз, как и все окружающие, полюбила племянницу и после одного-единственного припадка ревности — в котором выплеснулась, однако, не столько злость, которой у этой дурищи за всю жизнь так и не завелось ни крошки, сколько любовь, вывернутая наизнанку, — стала для резво растущей красавицы верной нянькой, товаркой по детским играм и девичьим занятиям. Они с сестрой вообще старели неохотно: Анна — по причине физической ладности и крепости, Элизабет — оттого, наверное, что внутри нее было заключено вечное нерожденное дитя.
