— Здравствуй, киса, — сказал он, положив на пол три куска хлеба с маргарином.
Бандит первым делом слизал маргарин, потом — с кошачьим изяществом — обгрыз корочки, полакал воды из унитаза, доел мякиш и вспрыгнул Фаррагату на колени. Сквозь робу его когти впивались в тело, как шипы розы.
— Бандит, мой хороший, мой славный котик. Знаешь, Бандит, сегодня приходила моя жена, моя единственная жена, и я даже не знаю, что об этом думать. Уже сейчас вспоминается только, как она уходит из тюрьмы. Черт, знаешь, Бандит, я люблю ее.
Большим и средним пальцами он почесал Бандита за ухом. Бандит громко заурчал и зажмурился. Фаррагат так и не выяснил, кот он или кошка. Ему вспомнилась мексиканская парочка из комнаты для свиданий.
— Хорошо, что ты меня не возбуждаешь, Бандит. А то у меня уже были неприятности из-за моего члена. Однажды я был в Абруцци и залез на гору. Шесть тысяч футов высотой. Говорили, что в лесах водятся медведи. Вот поэтому я туда и полез: на медведей посмотреть. На вершине был домик, я успел туда как раз до темноты. Зашел, развел огонь, съел бутерброды, которые брал с собой, выпил вина, забрался в спальный мешок и думал поспать, но мой член — будь он проклят! — спать не собирался. Он пульсировал, требовал действий, спрашивал, какого черта мы залезли на эту гору, в чем был смысл, где вознаграждение и тому подобное. И тут кто-то — какой-то зверь — стал царапаться в дверь. Должно быть, волк или медведь. Людей в горах не было. Поэтому я сказал своему члену: если это волчица или медведиха, может быть, мне удастся тебя успокоить. Он призадумался, и я заснул, но…
Раздался сигнал общей тревоги. Фаррагат никогда прежде его не слышал и не знал, что он так называется, но понял, что такой вой должен означать пожар, бунт, кульминацию, конец света. Рев не стихал, хотя давным-давно выполнил свою функцию предупреждения и оповещения об опасности. Это напоминало сумасшествие — бесконтрольное и в то же время контролируемое, как одержимость. Потом кто-то нажал на выключатель, и наступило короткое, сладкое удовольствие, какое приходит, когда прекращается боль. Большинство кошек попряталось, самые умные сбежали. Бандит притаился за унитазом. Железная дверь с грохотом отворилась, вошли несколько охранников под предводительством Тайни. На них были желтые резиновые плащи, предназначенные для пожарных учений, и у каждого в руках бита.
— У кого в камере кошки — вышвыривайте их наружу, — рявкнул Тайни.
В конце блока две кошки, решив, видимо, что их сейчас покормят, подошли к Тайни. Одна была большая, вторая маленькая. Тайни размахнулся, бита описала дугу и опустилась на кошку, перешибив ее пополам. И тут же один из охранников ударил большую кошку по голове. На желтые резиновые плащи полетели брызги крови, куски мозгов, внутренностей. От вида этой бойни у Фаррагата заныли зубы: острая боль пронзила пломбы, коронки, каналы. Он резко обернулся: где Бандит? — и увидел, что тот бросился к закрытой двери. Фаррагат обрадовался, что кот проявил такую сообразительность и избавил его от спора с Тайни — такого же, какой шел сейчас между охранником и Петухом Номер Два.
— Давай ее сюда, — сказал Тайни.
— Я не дам вам убить мою киску.
— Хочешь шесть дней в карцере?
— Я не дам вам убить мою киску.
— Восемь дней в карцере.
Петух промолчал и крепче сжал кошку.
— Хочешь в карцер? Хочешь целый месяц просидеть в карцере?
— Я потом ее заберу, — сказал другой охранник.
Пятьдесят на пятьдесят. Половина кошек сообразила, чем пахнет, и сгрудилась у запертой двери. Остальные растерянно бродили, нюхали кровь себе подобных, слизывали с пола внутренности. Двух охранников стошнило. Полдюжины кошек перебили, когда они кинулись жрать блевотину. Возле запертой двери кошек было убивать легче всего. Когда стошнило третьего охранника, Тайни сказал:
— Ладно, хватит на сегодня. Бифштекса все равно не вернешь. Вызовите пожарную команду, пусть здесь все уберут.
Он приказал открыть дверь, и с десяток кошек выскользнуло наружу, напомнив Фаррагату о том, что кое-кому удается избежать злой судьбы.
Пожарные пришли с мусорными ведрами, совками и длинным шлангом. Они смыли грязь, закопали трупы и обдали водой камеры. Фаррагат забрался на койку, встал на колени и произнес:
— Блаженны кроткие…
Дальше он не помнил.
Фаррагат считал, что сознание человека, употребляющего опиум, гораздо шире, объемнее и ярче, чем у того, кто никогда в жизни не пробовал наркотиков. Наркотик, столь необходимый Фаррагату, сотворен из земли, воздуха, воды и огня. Он, Фаррагат, — простой смертный, и наркотик как нельзя лучше демонстрирует это его неотъемлемое качество. Его приучили к наркотикам во время войны на каком-то Богом забытом острове, где было жарко и душно, где плоть разлагалась заживо, а противники были изощренными убийцами. Фельдшер заказал несколько галлонов сладкого желтого сиропа, якобы от кашля; каждое утро перед наступлением солдаты пили по стакану сиропа и отправлялись в джунгли. Наркотик помогал им спокойно переносить жару, духоту, разложение и убийство. Потом Фаррагат перешел на бензедрин. Именно благодаря бензедрину и пиву он сумел пройти войну и вернуться на родину, в свой дом, к своей жене. Позже он спокойно, не испытывая ни малейших угрызений совести, сменил бензедрин на героин. Его никто не просил отказаться от наркотиков, наоборот, почти все вокруг считали, что наркотики — это совсем не плохо. Вчера закончилась эпоха сомнений — эпоха алкоголя, и сегодня наступила таинственная и волнующая эпоха иглы. Его поколение превратилось в поколение наркоманов. Наркотик был школой, университетом, флагом, под которым люди шли в бой. Об этом кричали во всех газетах, журналах, по радио. Наркотик стал законом для посвященных. Когда Фаррагат только начал преподавать в университете, он часто встречался с заведующим кафедрой перед серьезной лекцией, и они вместе делали себе укол, охотно признавая, что то, чего от них ожидает мир, нельзя добыть без помощи заветного цветка. Это был вызов и ответ на него. Новые здания университета превосходили человеческий рост, человеческое воображение и самые причудливые человеческие фантазии. Мосты, по которым он пересекал реки, добираясь до работы, являли собой чудо современной инженерии, эдакий механический Святой Дух. Самолеты, на которых он летал из своего университета в другой, элегантно взмывали ввысь, туда, где человека ожидала неминуемая смерть. Нет такой философской школы, которая бы не признавала разрушительности науки, преподаваемой в этих высоченных зданиях, — он видел их из окон кабинетов на факультетах английского языка и философии. И все же попадались глупые люди, которые не замечали этих убийственных противоречий и влачили свое существование, не подозревая о том, что происходит вокруг. Когда Фаррагат вспоминал, какой была его жизнь до наркотиков, перед глазами вставал образ светловолосого мальчика в красивых фланелевых штанишках и без майки — мальчик брел по песчаной полоске берега, между темными водами и гранитными скалами. Попытка выудить из памяти подобные воспоминания казалась Фаррагату чем-то постыдным. Жизнь без наркотиков представлялась ему далеким и жалким прошлым — бинокль, приставленный к телескопу, линзы к линзам, — попытка выискать в навсегда ушедшем летнем дне ничтожную фигурку, с которой он утратил всякую связь.
Однако, ощущая всю необъятность и глубину сознания наркомана, Фаррагат иногда подумывал о том — хотя эта мысль была совсем крохотная, не больше песчинки, — что, если когда-нибудь ему запретят познавать мир с помощью наркотиков, его ожидает жестокая, кошмарная смерть. Время от времени тюрьму посещали конгрессмены и сенаторы. Им редко показывали заключенных, сидевших на метадоне, но все же они дважды видели таких преступников и оба раза заявляли, что не стоит тратить деньги, собранные в виде налогов с честных тружеников, на содержание под стражей негодяев, которые не хотят отказаться от своих пагубных пристрастий. Конечно, их заявления ничего не изменили, но в Фаррагате проснулась ужасная ненависть ко всем сенаторам, посещавшим тюрьму, — ведь такие люди могут его убить. Страх смерти преследует человека повсюду, однако в расширенном сознании опофага этот страх сосредоточен в наркотике. Умереть от голода, сгореть заживо или утонуть в блаженной глубине — все это им не страшно. «Наркотики — неотъемлемая часть любой экзальтации», — думал Фаррагат. Наркотики — часть священнодейства в церкви. «Приими сие и восславь имя мое», — говорит священник, кладя таблетку амфетамина на язык прихожанина, преклонившего перед ним колени. Только наркоман по-настоящему осознает муки смерти. Однажды утром охранник, который обычно давал Фаррагату метадон, чихнул, и Фаррагату этот звук показался грозным и даже зловещим. Охранник может заболеть, а ведь, учитывая всю бюрократическую систему тюрьмы, он, вероятно, единственный, кому разрешено выдавать наркотики. Так что это чихание может означать смерть.
