Дрор стоял рядом со мной, уставившись в молчащий динамик, как будто ожидая, что эта сетчатая коробочка сейчас взорвется. И она действительно взорвалась – все вдруг разом заговорили, быстро, напряженно, без пауз и обычных шуточек. Кто-то требовал вертолет и врача, кто-то отрывисто отдавал приказы, кто-то подчеркнуто спокойно докладывал обстановку, кто-то спрашивал дальнейших указаний, и над всей этой разноголосой перекличкой отлетающим ввысь жаворонком трепетало одно и то же имя: Рани, Раанан, Раанан Цви. Рани, Рани, Рани.
Я не знаю, действительно ли они называли его по имени, или оно звенело у меня в голове, натыкаясь на мысли о потерянной сережке. Я утратила способность различать такие вещи. Утратила на время, хотя в тот момент казалось, что навсегда. Тот давний привычный страх, который уже очень давно постоянно, но не слишком обременительно ворочался в животе, вдруг взорвался и занял меня всю, как жидкий камень лавы заполняет впадину маленького озерца, мгновенно испаряя всю воду, всю жизнь, с ее рыбами, лягушками, водорослями и кувшинками.
Я окаменела, как умерла, вниз от головы, я не чувствовала себя – ни сердца, ни легких, ни крошечной закорючки в животе, нашей цели и смысла, нашего ребенка, о котором Рани так и не успел узнать. По связи еще не прозвучали страшные в своей окончательности слова. Никто еще не говорил: “погиб” или “ушел”, или “его с нами нету”, но я-то уже все знала точно – понятия не имею как, но знала. Думаю, я предчувствовала это заранее, с самого утра.
– А сережка? Разве потерянная сережка не была знаком?
– А может быть, она была вовсе не знаком, а совсем наоборот – отвлекала меня от правильных действий, от правильных мыслей. Возможно, я могла сделать что-то такое, чтобы Рани остался жив…
– А разве он не жив? Что ты несешь, дура? Рани – и не жив… чушь какая-то…
– Он мертв, Несси.
– Несси? Разве Несси это ты? Несси – это он, и если Несси жива, то жив и Рани.
– Кто же тогда мертв?
– Ты и мертва, дура. Мертва, мертва, мертвее не бывает… Ах, Рани! Рани! Рани, Рани, Рани…
На столе бубнила, свистела, верещала связь, вокруг ходили чьи-то ноги в армейских ботинках, я камнем лежала на полу, а надо мной качалось испуганное, залитое слезами лицо Светки; Светка шевелила губами, но я не слышала ни единого ее слова – одну лишь бубнящую связь, а может быть, не слышала и связи, и все это мне только казалось.
Светка плакала и потом, в больнице, после которой все понеслось как-то совсем уже несуразно быстро, понеслось, как покатилось под гору, камнем под гору, камнем. Где-то в этом качении я потеряла и своего ребеночка – выронила, даже не заметив, да и как можно что заметить в таком безостановочном грохоте, в таком камнепаде.
Прокатилась больница:
– Здравствуйте, я ваш психолог, я хочу вам помочь…
Прокатился мой дом со страдающими родителями:
– Анюточка, поди приляг, приляг…
И снова психолог:
– Вам станет намного лучше, если вы начнете говорить…
И кровать – все равно какая, лишь бы можно было лечь в нее вниз лицом, камнем.
И похороны, на которых плакали все, кроме меня, и военный раввин пел высоким голосом, и ранины ребята стреляли в воздух.
И снова психолог:
– Вам станет лучше, если вы начнете плакать…
И снова родители:
– Поплачь, Анюточка, поплачь…
Все они отчего-то стремились выжать из меня слезы. Зачем? Тем более что слез во мне не осталось: каменная лава выжгла их напрочь, вместе с ребеночком, вместе с жизнью. Зато говорить я могла. Могла, но не хотела. О чем говорить? О потерянной сережке? Да и вообще, со мной следовало не говорить, а убить. По меньшей мере, убить. Потому что на самом деле это я была виновата в Раниной смерти. Я наказала бы себя сама, но операторам не полагалось оружие.
– Светка, почему нам не выдают М-16?
– А зачем? – отозвалась моя подруга и всплеснула руками. – Господи, наконец-то заговорила! Анюточка, милая…
Мы стояли с ней во дворе раниного дома, куда Светка вытащила меня подышать: имелось в виду – свежим воздухом, но в действительности – дымом ее сигареты. Шел пятый день шивы. Светка с сожалением отбросила окурок и повисла у меня на шее.
– Ну как зачем… – сказала я. – Для самообороны.
Светка резко отстранилась.
– Э-э, подруга дорогая, ты что это такое задумала? – мы знали друг друга со второго класса, и эта стерва всегда читала меня без проблем. – Давай я тебе морду набью, а?
– Набей, – согласилась я. – Только набить – мало.
С этого момента Светка не отходила от меня ни на шаг. Вообще-то она и прежде не отходила, но с этого момента – в особенности. Не знаю, как ей удалось это устроить – ведь мы обе числились на службе. Молчать я уже не молчала, но разговаривала только по необходимости, а необходимость такая возникала редко. Удивительно, как много люди болтают и все впустую. Лучше бы смотрели по сторонам. Глаза, в отличие от языка, даны человеку не просто так. Глазами он может увидеть опасность. Оставь немого в джунглях – он может выжить там до глубокой старости. А слепой? Слепой не уцелеет и дня. Разве может слепой угадать приближение хищника? Спастись от стремительного зигзага ядовитой змеи? Уклониться от автомата, нацеленного в него из шахты лифта?
– Теперь ты за меня смотришь, – сказал Рани. – Будешь моими глазами, не возражаешь?
Это были его последние слова, обращенные ко мне:
– Не возражаешь?
Нет, я не возражала. Он сделал меня своими глазами, он вложил свою жизнь в мои руки, и я могла только радоваться тому, что это были именно мои руки, а не чьи-то чужие, бесчувственные, не знающие наизусть его сильное тело, его шелковистую кожу, кожу оленя. Он доверил мне свою жизнь, и я подвела его.
– Ты полная идиотка! – кричала мне Светка. – Приди в себя, ты, дура! Зачем обвинять себя в том, в чем ты не можешь быть виновата?! Ну как ты могла увидеть, что происходит внутри здания?! На лестничной клетке?! Ну?! Ты ведь уже сто раз слышала эту историю…
Я и впрямь слышала эту историю уже сто раз, а может, и больше. Я читала ее в газетах и в оперативном отчете. Ребята уже выходили из здания, когда Рани решил проверить лифт. Вернее, не просто лифт – лифт уже проверялся, а собственно его крышу. Рани остановил кабину между этажами, взялся обеими руками за створки автоматической двери и раздвинул ее. И Убейди, который все это время сидел на крыше лифта, нажал на спусковой крючок. У Рани не было ни единого шанса. Очередь вошла ему прямо под воротник бронежилета, в ключицу, порвав артерию на короткой дороге к сердцу. Он умер мгновенно, сразу, хотя его друзья, запоздало изрешетив в пять стволов проклятую крысу, и взывали потом к вертолету с врачом. Он умер из-за того, что не увидел, не остерегся, не успел увернуться. Он умер из-за меня, из-за своих не сработавших, вовремя не предупредивших глаз.
Все это было ясно, как день, настолько, что всякие споры выглядели излишними, так что Светка, повозмущавшись, притихла, хотя и продолжала пасти меня с прежним вниманием. Продолжала, пока ей не пришла в голову сумасшедшая, типично светкина идея. Примерно через месяц после раниных похорон Светка принесла и торжественно положила передо мной какие-то армейские бланки.
– Что это?
– Просьба о зачислении на курсы снайперов. Заверенная начальством. Подпиши.
– Что-что?!
– Ты, бля, кончай выкобениваться, поняла? – прорычала Светка. – Я за эти два бланка с полковником переспала. Если говорю “подпиши”, значит, подписывай. Ну?!
Я подписала. Поначалу единственным светкиным аргументом был тот самый, неизвестный, в том смысле, что – неизвестно, существующий ли, – полковник, объект половой взятки, но затем моя подруга постепенно обнаружила и более связную логику.
– Настоящие снайперы работают парами, и это в самый раз для нас с тобой, – говорила она. – Ты умеешь наблюдать, а я – действовать. Ты – лучшие глаза в мире. Я – лучшие руки-ноги. Вот увидишь, мы там всех перестреляем.
– Где “там”, Светка?
– Не важно. Где угодно. Вот увидишь. Ты, главное, вовремя подписывай, а я все устрою.
И тут она вдруг заплакала – не из-за подписей, а потому, что я улыбнулась – впервые после долгого окаменения. Поди не улыбнись такой Светке.
Помню, как мы приехали в Кирию за последним разрешением. Курсы стоили дорого, желающих более чем хватало, и поэтому армия старалась максимально затруднить процесс утверждения заявлений. Сонная секретарша показала нам на ряд стульев в коридоре напротив двери с табличкой “Капитан Альграбли”. Там уже сидели несколько крутых парней с потертыми винтовками на коленях. На нас парни посматривали со снисходительным недоумением. Прошло минут сорок, пока динамик над входом не прохрипел, наконец, мою фамилию.
– Давай, – проговорила Светка, суетливо оправляя на мне гимнастерку. – Не облажайся, я тебя очень прошу. Помни, я за это…
– …с полковником спала, – продолжила я, заражаясь ее лихорадочным волнением. – Я помню, Светочка. Я постараюсь. Клянусь тебе, я постараюсь…
