Яан Кросс - Князь

Князь Базиль уже жил в Бжинцеве в те годы, с которых Камила вообще что-то помнила. Вначале он был известен почему-то под именем рижанина и жил каким-то второстепенным сказочным дядюшкой за спиной большого сказочного дядюшки, то есть за спиной своего дяди князя Казимира. А потом уже как молодой хозяин и, как выразилась Камила, предмет интереса и гроза школьных барышень. «Почему гроза?» — «В Бжинцеве соответственно верованиям тамошнего народа служили два священника — ксендз и поп. У ксендза, конечно, детей не было, по крайней мере, официальных. А у попа были две дочери. И обеим Базиль вскружил голову». — «С каким успехом?» — «Ох, знаете, я думаю, с полным. Так что поп услал дочерей из Бжинцева. В люблинский пансионат. Дядя Казимир договорился с попом и тихо, как говорили, оплатил ему счета этих червонных дам. Да поповны явно не единственные, с кем у Базиля были приключения». — «Ну и как же дядюшка?» — «Дядюшка в деревне об этом не отчитывался. Постепенно вокруг буйств молодого хозяина начал подниматься шум. Стали уже посмеиваться», — пояснила Камила, но почему-то громче и угрюмей, именно угрюмей, хотя, говоря о насмешках, и сама вроде бы должна была понасмешничать. Все проделки князя были Камиле известны, потому что после окончания школы она стала работать на тамошней почте. Когда после обеда мы снова заступили к буку на работу и Камила забегала с полной формой — топ-топ-топ-топ — к сушилке и с пустой — сих-сих-сих — обратно, я подумал: можно ли поверить, что Базиль не взял на заметку этих тугих округлостей, этих восхитительных стройных ног? Вряд ли. Так что лучше будет, если я, слушая эти истории и высказывая свое мнение, приму это во внимание и не забуду об осторожности. Поначалу о проделках князя Базиля и о его разногласиях с дядюшкой в поселке помалкивали, потом начали перешептываться и наконец заговорили на каждом углу. А что прикажете делать вот хотя бы с такой историей и ее героем (или героями)? Весной 1932 года Базиль вышел из университета, то есть вернулся из Варшавы домой, заявившись туда вместе с двумя или тремя университетскими приятелями. За вечер и ночь они почти полностью опустошили два или три местных кабачка, а утром направились на базар. За тем, что случилось дальше, Камила наблюдала из окна почты собственными глазами. Они выпустили на свободу всех кур, которые со связанными лапками квохтали на базарных повозках, всех гусей, тянувших свои длинные шеи сквозь проделанные в ящиках отверстия в ожидании, когда им дважды свернут эту шею и они отправятся на праздничный стол к богатым обитателям местечка, всех голубей, ожидавших в проволочных корзинах с крышками той же участи, только что на столах у более бедного люда, — словом, всех, кто гоготал, квохтал, махая крыльями, а теперь более или менее помалкивал в предчувствии смерти, всех-всех — на свободу, на свободу, на свободу! Мужчинам, пытавшимся помешать освободителям, молодые господа угрожали надавать по шее (стеки у них были с собой). Женщин, просивших их умерить свой пыл, они, вытаращив пьяные зенки, убеждали: неужто тем невдомек, что подарить жизнь божьей твари, вместо того, чтобы зарезать ее и отправить греховному человеку на съедение, дело весьма благородное?! Когда же один хуторянин, у которого князь с приятелями уже выпустили из ящиков на волю трех гусей (и те с гоготом бросились-кинулись-ринулись наутек по майдану и дальше по улице, спускавшейся вниз к реке), когда этот старик вытащил из ящика поросенка и тоже швырнул его под ноги господам: «Вот вам, панове, забирайте!» — а тот с визгом бросился спасать свою шкуру, господа крикнули: «Нет-нет-нет!» и кинулись следом, устроили на него настоящую облаву и, опрокинув несколько повозок и столов, поймали-таки и вернули хозяину. «Кто на четырех копытах в грязи роется, того мужики пускай жрут, не запрещаем! Птицам же божьим мы по воле Его даруем свободу!» Потом говорили, что паны выпустили на свободу сотню кур, шестьдесят гусей и целую стаю голубей. Камила рассказала: «Не знаю уж, из-за этой проделки или из-за какой еще почище, или из-за всего вместе, но терпение старого князя лопнуло и он сделал то, что сделал. Во всяком случае, по требованию старого князя люблинский, а может, и варшавский суд объявил молодого князя то ли растратчиком, то ли безответственной личностью, а может, тем и другим вместе. И присудил взять его под опеку. Князь Казимир, однако, стать опекуном категорически отказался, заявив: „Этот шалопай окончательно расстроит мои нервы“, — и переложил опекунство на какого-то адвоката». И еще рассказала Камила: довольно скоро, но уже все промотав, князь женился. И удивительное дело — взял в жены не бог весть кого, а барышню Дору фон Бринкенгоф из Курляндии. О невесте же говорили, что она из благородного семейства и далеко не бесприданница. И ее Камила тоже видела собственными глазами. И подтвердила, что та была отнюдь не безобразна, а наоборот, очень даже интересная дама. Примерно того же возраста, что и князь, ну, может, чуточку старше. И на добрых пару дюймов выше ростом, это так. Замечательно спортивная. Невероятно стройная. С накрашенным розовым ртом и рыжей мальчишеской прической. В широченной скаутской шляпе и с жокейским стеком в руке. В Курляндии, видимо, не слишком хорошо знали о денежных и прочих обстоятельствах польских семейств. Как утверждали бжинцевские светские дамы, решительный и своевольный характер невесты немало способствовал успеху дела. Во всяком случае, бракосочетание состоялось. И перед тем как отбыть за океан, князь снова появился в Бжинцеве — еще раз показать себя и свою молодую жену. Они появились в длиннейшем открытом двухместном авто, синем, с никелированными планками, и медленно объехали на нем все местечко раз восемь. Все восемь раз точно посередине пересекая базарную площадь. Затем по мощеной дороге полкилометра от местечка до замка, где и остановились в парке у самых ворот. О дальнейшем, сидя за выпивкой, шепотом поведал всем старый сторож Игнатий. Как он, сидя у ворот в своей каменной келье и увидев их в машине, еще подумал: что же ему теперь делать? Если они заедут в ворота и появятся в замке, старого князя от возмущения, чего доброго, хватит удар. Но не может же он, Игнатий, выскочить и броситься под машину. Так что пускай делают что хотят, и вообще не его это дело. Но они остановились перед воротами и дальше не ехали. И Игнатий, несмотря на свою близорукость, отчетливо разглядел: молодая госпожа положила руку, державшую стек, на край дверцы и, полуприщурясь, стала из-под своей широкой шляпы обозревать замок так, что неясно было, хорошо ли он был ей виден и виден ли вообще. Молодой же князь в длинном кожаном пальто вышел из автомобиля, поднял решетчатую сетку капота со стороны замка и присел на корточки проверить мотор. Он у него, видать, забарахлил. Скоро князь встал, закрыл крышку, сел за руль и укатил. И тут Игнатий заметил: на ведущей к замку мощеной дорожке то ли от машины, то ли от князя что-то осталось. И старик, глядя в окно сторожки своими слабыми глазами, гадал: уж не кошелек ли это коричневой лакированной кожи, выскользнувший у молодого князя из кармана штанов? Большими деньгами молодой князь, правда, никогда похвастать не мог, это все знали. Но теперь, когда у него было авто вроде кровати с четырьмя никелированными шарами и такая жена со стеком, — поди знай… Старик поспешил выскочить из своей сторожки и направился к находке. Но, к счастью, прежде чем успел схватить ее, догадался, в чем дело. И прежде всего по запаху…

После такого прощания князь исчез из родных краев, и долгое время о нем, как и о его жене, не было ни слуху ни духу. Потом опять заговорили: князь Базиль держит в Нью-Йорке кабак. Где-то в Бронксе. Портовый кабак или что-то в этом роде. Небольшой подвальчик. Вроде пещеры, но не такой уж и страшный. И что русские или польские эмигранты — или и те и другие — уже раза два его разгромили вдребезги, но он его снова отстраивал и приводил в божеский вид, на деньги супруги, скорее всего. Накануне войны в Бжинцево пришла еще одна весть — будто князь отправил свою жену там, в Нью-Йорке, лечиться от алкоголизма. И что то ли до этого, то ли после они развелись. Тут в судьбе наступил перелом — немцы вторглись в Польшу с запада, а русские с востока. Немцы завоевали половину страны, а русские освободили другую — так это объясняли. И в Бжинцеве на полтора года установилась советская власть. Все примерно так же, как и в Эстонии. Потом два дня и две ночи над местечком рвались снаряды, и русские ушли, а немцы вошли. Камила сказала: «Помню, местечко горело местами. Обе колокольни были разрушены. Замок разграбили, но поджечь его русские не успели. Двадцать восьмого утром первые немецкие машины въехали в городок. И в самой первой был он. В сером полевом мундире. С сигарой во рту и в немецкой офицерской фуражке с этой дурацкой высокой тульей. Гауптман и зондерфюрер. Битте шен. Он первый выскочил на площади из машины. Хотя внутри сидели три или четыре немца. Базиль стал махать своим. Жать старикам руки. Целовать девушек». — «И вас тоже?» — «Кажется, да. А может… Не знаю. Во всяком случае, громко смеялся и объявил: „Рад видеть всех вас живыми, голубушки!“ и „Ну, как вам тут жилось под крылышком у красного орла?“ И еще: „Ну, верите теперь, что ваш настоящий хозяин вас не забыл?“». И тут, по словам Камилы, к князю явилась депутация от населения всего местечка. Не представляю сейчас, как эта депутация могла явиться на рыночную площадь в первые же минуты по прибытии князя. Возможно, тут произошел уже какой-то сдвиг в моей памяти и на самом деле они пришли на следующий день, в крайнем случае, в тот же день вечером, и не на базарную площадь прямо к машине, а в замок, где князь велел обустроить для себя несколько кое-как сохранившихся комнат. А может, князь задержался на площади дольше пяти минут и все произошло там, и именно так, как я это сейчас — разумеется, по рассказу Камилы — себе представляю. Ведь десяток часов, а может, и чуть дольше, Бжинцево было свободно от обеих властей. И уже вылезли из кустов и начали действовать, не помню теперь, как Камила их назвала, — Армия Крайова тогда, пожалуй, еще не появилась, и польской полиции не было. Одним словом, то же самое, чему и у нас в Эстонии поначалу не было названия и из чего позднее образовалась Омакайтсе, самозащита. Так что в местечке проблем было более чем достаточно. Одним словом, двери поповского дома на другом конце площади отворились, и делегация во главе с попом, который был в официальном облачении, спешно приблизилась к машине князя. Камила прервала рассказ и спросила, знаю ли я, что с князем связаны еще и разговоры о русском троне. Я сказал — да, слышал. На что Камила сказала: «Понятно, что в такой момент и в подобных неважных обстоятельствах в Бжинцеве, и особенно там, на базарной площади, верящих в подобные разговоры было больше, чем обычно. Так близко я к ним не стояла, чтобы самой слышать, но не исключено, что поп — лицо красное от волнения, борода рыжая, а по бокам и за спиной бледные от нужды старики и несколько заплаканных женщин — как потом говорили, даже сказал князю „Ваше императорское величество“ и передал нижайшую просьбу: так, мол, и так, эта самая Самозащита ночью и сегодня утром похватала в местечке и в округе сто пятьдесят человек и содержит их под стражей в пустой княжеской конюшне, а вокруг выставила охрану. Главари же тюремщиков объявили: если эти сто пятьдесят еще и не расстреляны за их свинства и прихлебательство в красные времена, то только потому, что аресты еще продолжаются, чтобы покончить потом со всеми разом с наименьшим расходом патронов. Но из них же, клялся поп, почти половина совершенно невинные люди, а из остальных большинство если и ходили маршем на майскую демонстрацию, то исключительно под угрозой оружия. Так что, во имя Господа, надо все это уладить миром, а свидетелей допросить, ведь не станут же ни князь, их хозяин, ни благородные панове немцы просто так, тем же манером, если не хуже, людей к стенке ставить, как делали полтора года эти изверги, которые вчера отсюда сбежали… А он, их истинный и наследственный барин, да придет поскорей на помощь своему несчастному народу! Вмешается, выяснит и ради Господа что-то предпримет!» Я спросил: «Камила, а этот поп — тот самый? Это с его дочками крутил князь Базиль?» Она подтвердила: «Тот самый, конечно. Сколько же у нас там могло быть попов? — И тут же рассудила со своей стороны: — Потом говорили, что, может, поп и не вышел бы к князю с прошением, хотя родственники арестованных его просили, и по-доброму, и по-всякому, но побежал потому, что и его собственный сын каким-то образом тоже попался. А Базиль его мольбу потому так старательно выслушал, что его совесть из-за поповен не совсем была чиста. Князь оставил одного немца сидеть за рулем, а других, их трое там, кажется, было, тут же потащил в кабачок на площади и приказал выставить им закуску и пиво. Сам же вернулся назад, прыгнул в машину и велел отвезти себя к конюшне, где держали арестованных. Сама я там не была, — рассказывала Камилла, — но почти все Бжинцево говорило: он гаркнул на часового, чтобы открыл ворота, таким тоном, что о неповиновении не могло быть и речи. Часовой побежал за начальником стражи, у которого был ключ. Тот был доставлен на место — торчавший на кухне бывший княжеский лесничий. Завидев немецкого офицера, он так щелкнул шпорами, что чуть задники не треснули, но сразу же узнал в „немце“ молодого князя и хотел уже было вытащить ключ обратно из скважины, сильно сомневаясь, видимо, в том, имеет ли право этот объехавший полмира бродяга и признанный судом растратчик, пускай хотя бы и в фуражке с блестящим козырьком, в данный момент тут командовать. Старый князь, если бы он полтора года назад, услышав по радио о вторжении немцев в Варшаву, не скончался от удара, явно бы не одобрил своего племянника ни в тех погонах, какие на нем сейчас, ни вовсе без погон. Но лесничему не дали времени на сомнения. Князь расстегнул кобуру и крикнул: „Придко! Пся крев!“ И поскольку тот не среагировал быстро, рявкнул: „Schnell, du, Idiot!“, после чего начальник стражи открыл ворота и князь промаршировал в конюшню. Ну, кое-какая опасность тут, конечно, была — они могли ударить немца сзади, выхватить оружие и попытаться удрать. Но прежде чем что-то случилось, князь сорвал фуражку с головы, замахал пленникам и крикнул: „Видите, ваш хозяин опять с вами — а с ним и освобождение! Расходитесь! Кто больше виноват, тот живей марш, не задерживайся!“ Ну, понятно, — сказала Камила, — конюшня в две минуты опустела. А у Базиля все руки были мокрые от благодарственных поцелуев. Немцы потом ловили беглецов, покуда их власть держалась в Бжинцеве. Но три четверти так и не поймали. А когда в сорок четвертом опять пришла советская власть и самые наивные из беглецов объявились дома, их, конечно, перехватали всех и стали допрашивать: раз уж этот стервец, этот ваш так называемый князь, вас тогда освободил, значит, и вы все непременно западные агенты, мерзавцы и как есть преступники! Но поначалу немцы оказались в Бжинцеве все-таки хозяевами, так что понятно, почему князь Базиль сразу же после своего подвига быстренько и незаметно исчез оттуда. Когда в местечке потом начали вспоминать шепотком, что это был за народ, кого он выпустил из конюшни, некоторые только чесали с ожесточением в затылке, другие опускали головы, а третьи думали: ну и слава богу. Поскольку кроме невинного поповича и еще множества таких же ни в чем не замешанных там был еще и местный красный начальник милиции с горсткой подчиненных, и более мелкая сошка из местного райисполкома, и добрая доля тех, кого в местечке считали советскими шпионами и красными стукачами и чьи делишки, по мнению общественности, стоило по крайней мере выяснить. Так что многие, кто желал князю добра, просто так или в особенности после его конюшенной выходки (таких, несмотря ни на что, немало можно было найти, как я полагаю, среди нежного пола), не на шутку тревожились за его судьбу под немцами. Потом же, после окончания войны и в последующие годы, как принялись прочесывать Бжинцево железные бороны с кровавыми зубьями, память обо всем постороннем оказалась погребенной под слоем собственных бед и забот, а то и просто в земле. Пока, наконец, но еще где-то во второй половине сороковых годов, не донесся до Бжинцева слух (бог знает, какими путями просачиваются подобные вести сквозь стены и через границы), что с их князем-везунчиком все в порядке. Немцы отослали его, как личность, на восточном фронте неподходящую, куда-то на запад — а там он при первой же возможности сдался в плен американцам».