— Я, естественно, знаю, что они там учились. Но там, кажется, бывали еще Андрей Белый и Рильке.
— Это вне моих академических интересов, — отвечаю я. — Оставим эти великие песни последующей профессуре.
Разговор теперь крутится вокруг марбургских приключений Ломоносова и Пастернака. Я собираюсь читать лекцию, но Саломея об этом всем знает больше меня. Женщины, в отличие от мужчин, совершенно бескорыстно любят литературу. Мы читаем к делу, к лекции, они просто читают. В это время собака начинает тереться о колено Саломеи. Царственным жестом она отламывает кусочек сыра и не глядя протягивает Розалинде. Что собака больше любит — сыр или облизывать пальцы Саломеи? Я в эти минуты злюсь, говорю о бактериях и микробах, о том, что после собаки нельзя браться за пищу. Женщины еще могут выслушать, но поступают по-своему.
Постепенно я прихожу в себя от нового заявления Саломеи. Значит, так, понимаю я, у нее новая игра. Впрочем, жизнь иногда переходит в игру, и разделить здесь что-либо трудно. Надо принять эту игру, может быть, даже поиграть. Наверное, она сама в глубине души знает, что я никуда от нее не денусь, да и я отчетливо это себе представляю. Куда и что я без нее? Среди прочих аргументов мне просто лень и не хватит сил, чтобы начать новую жизнь. Но надо знать, как она себе представляет свой выигрыш. Я наконец-то формулирую свой вопрос:
— Ну, допустим, меня подберет какая-нибудь старая Изольда или Лизхен, ну а ты-то что будешь делать без меня? Как жить и на что существовать, пенсионер, инвалид первой группы?
Смутить ее ничто не может. У Саломеи, оказывается, вполне реалистический план. Все продумано, все решено.
— Я сдам как взнос нашу квартиру и переселюсь в Дом ветеранов сцены.
— Значит, тебе просто нужно, чтобы я освободил квартиру? Квартира как взнос за спокойную старость, с врачом под боком, с поваром и кухней и дежурной медсестрой. — Я пытаюсь завестись, но сам понимаю, что планы Саломеи никак не связаны с попыткой материального выигрыша. Она не хочет — она об этом говорила раньше, — чтобы я видел ее немощной, кормил с ложечки, подмывал и менял памперсы. Но и меня не хочет — здесь лотерея: кто раньше? — видеть немощным и грязным стариком. Смерть страшна, по крайней мере неэстетична. Со смертью можно справиться только в литературе, которая не имеет запаха. — Ты страхуешь свои последние минуты, получаешь душевное спокойствие оттого, что меня нет на глазах, а ведь практически до меня тебе нет дела?
— Не говори ерунды, Новиков! Это взаимовыгодное решение вопроса. Я освобождаю тебя! Я заглянула в медицинскую энциклопедию и теперь знаю, до какого порога могу еще дотянуть. Ты не должен торопиться со своей старостью, женщины стареют раньше, чем мужчины. А ты, как говорится, еще в расцвете сил. Все твои творческие возможности уходят на меня, а так, может быть, ты напишешь еще одну книгу о современной литературе. Или даже роман.
Саломея поставила чашку на блюдечко, посмотрела мне прямо в глаза. На секунду она, видимо, забыла о своем затекшем глазе, и взгляд получился больной и несчастный, как у дворовой собаки. Я отвернулся, меня будто ожгло жалостью. Но жалость — несвоевременное чувство, когда имеешь дело с отчаявшимся человеком. Здесь следует проявлять определенную твердость. Воздушный замок нужно потихоньку раскачивать, запустить на экран зайчики.
— Ладно, извини! — С женщинами сначала надо соглашаться, а уж потом приводить какие-нибудь контраргументы. — Я просто думаю, что ты слишком буквально поняла фильм Николая Губенко про эту самую артистическую богадельню. Там даже тенор Козловский приезжает на день рождения к какой-то престарелой, живущей в этой самой богадельне певице. Только уже нет в живых Козловского, и артистка Фадеева, игравшая певицу, тоже ушла из жизни. Фильм снимался еще при советской власти, которая давала хоть какие-то гарантии. А сейчас квартиру у тебя возьмут, а потом Дом ветеранов закроют.
Главное, вселить в спорщицу какие-то сомнения. Я старался не показать вида, что волнуюсь или не верю в серьезность намерений Саломеи. А может быть, она права? В нашей с ней так быстро промелькнувшей жизни она много раз была права. Я был раздражен тем, что какие-то сомнения все же вошли в меня. Может быть, действительно, старый болван, тебе хочется погулять, попить пива в немецких барах, пошлепать по задницам немецких шлюх? А разве их мало у нас? На ночные “парады” где-нибудь на Ленинградском шоссе или Ленинском проспекте выстраиваются по дюжине таких, казалось бы, невинных красоток, что рядом с ними твои студентки кажутся потрепанными тетками. Но ведь жизнь не кончается в шестьдесят лет. Может быть, за терпение воздастся?
Мы думали каждый о своем. Я уже мысленно погрузился в какую-то иную — как будто есть какая-то иная — жизнь, я уже почувствовал себя молодым и беззаботным, на секунду позабыв, отчего я беззаботен, за чей счет и кто вдруг появился рядом со мною со своими опять же немолодыми годами, болезнями и заботами. А что потребует от меня эта вновь появившаяся “кто-то”? Вот тебе и кусочек сыра, который ты не можешь с маху, как Розалинда, проглотить.
Между тем у Саломеи были свои соображения и свои резоны. Она уже протоптала четко видимую ей свою дорожку.
— Что касается квартиры, Алексей. Я не обязательно пойду в какую-нибудь театральную богадельню. Я присмотрела Дом ветеранов кино, он в Москве, в черте города, а для меня это важно, потому что это связано с моими процедурами. Там очень хорошо и надежно. Мы же были там как-то.
Я вспомнил этот дом, лет двадцать назад, в советскую эпоху, казавшийся просто роскошным. На некоторых этажах действительно жили и порой умирали ветераны, когда-то знаменитые. Но в доме все время, в залах и холлах, устраивались какие-то интересные тусовки для творческой интеллигенции, так сказать, живые все время терлись о будущих быстрых покойников. Возможно, и сегодня там не так плохо и людей не загоняют в общее стадо обреченных. По крайней мере, когда мы с Саломеей оказались там, было достаточно интересно и весело: может, потому, что ночью отчаянно трещала и скрипела наша кровать? Я вообще хорошо помню все, что связано с Сало-меей. У нее через день должен был быть спектакль, а я все приставал и приставал, а она говорила: “Отстань, ты же знаешь, я послезавтра пою!” Как все это далеко, чуть ли не в другой жизни. А одну ли жизнь проживает человек? И один ли человек проживает всю свою жизнь, или их бывает несколько? Разве я, который сидит сейчас за столом, — это тот двадцатилетний перепел, который вслушивался в звук каблучков во дворе?
— Ну что ты от меня хочешь, Саломея? Ты знаешь меня лучше, чем я сам себя. Что мне тебе сказать? Сразу согласиться на предательство? А что в этом случае произойдет с моею собственной душой? Начать потакать твоим глупостям, о которых ты сама скоро начнешь жалеть? Все это нелепо, и все это не осуществится.
Саломея опять посмотрела на меня. И сидящая на полу собака тоже повернула синхронно голову в мою сторону. Обе они смотрели на меня с укором. Уши у Розалинды печально висели.
— Ты же все равно едешь в Марбург читать лекцию, — сказала Саломея. — Что тебе мешает оглядеться, так сказать, совершить “пристрелку”?
— Ты испытываешь меня?
— Я просто хочу тебе сказать, что ты свободен. Может быть, это даже не по-божески — губить свою жизнь ради чужой. Ты должен знать, что я так думаю. Если есть шанс — им надо воспользоваться.
После этого я очень долго размышлял о власти над нами женщин, о власти над нами жениной любви и о нашей мужской покорности судьбе.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Я лечу на самолете в зарубежную командировку, о которой недавно говорил на кухне с Саломеей. Вечерний рейс Москва — Франкфурт-на-Майне. Она на попечении моего аспиранта Толика и его невесты. Занятная парочка, и занятный парень. Но, может быть, подойдет время, и я расскажу и о них. Я лечу в Германию, русские цепью прикованы к этой стране. О царях, их женах и “немецких специалистах” не говорю. Недаром, кстати, вся революционная эмиграция сидела по берлинским и мюнхенским кафе. Где потом у нас Ленин издавал “Искру”? Это не нудная командировка, где лекция за лекцией или трехдневное сидение на научной конференции, заход в супермаркет и — снова в самолет, чтобы обратно в Шереметьево, кстати, самый жалкий и отвратительный аэропорт в мире, хуже может быть где-нибудь в Африке или в солнечном Узбекистане, на Кушке. Отчасти я предвкушаю эту командировку, отчасти боюсь. Что за два героя разгуливают в моем воображении? Мне предстоит прочесть две лекции в одном провинциальном городе. Провинциален, но не прост. Пейзаж, характер, общий адрес у этого города имеется. Имя — знаковое. Для русской интеллигенции все это расхожие цитаты. “…А в Марбурге кто, громко свища, мастерил самострел, кто молча готовился к Троицкой ярмарке”. С трагическим двойным смыслом слова “самострел”. Жалко, что другой классик русской литературы ни слова в стихах не написал об этом городе, но, возможно, потому, что тот всю жизнь был у него перед глазами в лице преданной и тихой жены-немки. С разбегом в сто семьдесят пять лет они оба — и Пастернак, и Ломоносов — жили здесь и учились в университете. У обоих в это время был напряженнейший любовный роман. Штаны трещали от юношеского сперматогенеза или воздух этого города располагает к любви?
