Бет стояла за пюпитром, не в силах вымолвить ни слова. Прошло пять секунд, десять. Пятнадцать. Уиггинз, привыкший к бойким и подобострастным вступительным речам, нахмурился — устрашающее зрелище.
Студенты начали переглядываться. С лица декана исчезла улыбка. В тишине, воцарившейся в аудитории, было нечто ветхозаветное: казалось, вот-вот поднимется вихрь и раздастся Глас Божий: Я всемогущий Господь Бог, и Я очень, очень разгневан.
— Ваша верховная честь…
Лиха беда — начало.
— При всем уважении, я… Мы, то есть правительство Соединенных Штатов… полагаем, что этот вопрос не подпадает под вашу… под юрисдикцию данного суда.
Уиггинз, только что заслуживший отдельную главу в истории права в Соединенных Штатах за судебное решение, которое провозгласили самым логичным правовым документом со времен маймонидов, уставился на Бет, как злобный сыч на маленькую мышку. При Уиггинзе Верховный суд считал, что под его юрисдикцию подпадает всё, включая то, в котором часу разрешается восход солнца.
Бойс почувствовал слабость в желудке, а также то холодное покалывание кожи черепа, которое предвещает катастрофу.
Уиггинз позволил Бет произнести еще две с половиной фразы, после чего принялся по привычке изображать из себя Великого инквизитора. Безжалостно. Язвительно. С такой злостью, что всем было тяжело на это смотреть. Четыреста человек потупили взоры. Никто еще до той поры не разглядывал так внимательно пол аудитории. Всё это было просто невыносимо, и Бойс в конце концов решил, что терять больше нечего. Он быстро написал несколько слов на картотечной карточке и незаметно положил ее перед Бет. А судья всё продолжал втаптывать ее в грязь за отвратительное — нет, хуже того, никуда не годное! — толкование Одиннадцатой поправки. Записка гласила:
Под мантией на нем колготки.
Пытаясь удержаться от смеха, Бет так сильно закусила верхнюю губу, что опухоль прошла только через два дня.
Бойсова записка спасла ее от гибели. Председатель суда Уиггинз, который в глубине души больше злился на декана, чем на смекалистую третьекурсницу, увидел, что стоящая перед ним молодая женщина того и гляди расплачется, и прекратил свои нападки. Он даже проявил умеренное великодушие. В заключение он сказал, что ее аргументация «к существу дела не относится», но при этом «не лишена оригинальности». Для Уиггинза это было равносильно комплименту.
Потом, на приеме, к Бет подошел еще один третьекурсник — по имени Кеннет Кембл Макманн, шесть футов четыре дюйма, худой, с прической в стиле Кеннеди и томным взглядом глубоко посаженных глаз, — и сказал, что просто поражен ее выступлением. Бойс был с ним едва знаком. Он был старше остальных студентов. Поговаривали, что он служил во Вьетнаме. В семидесятые годы ветерану, поступившему в университет на северо-востоке страны, не стоило распространяться о своем прошлом в компании студентов или преподавателей, которые были бы только рады возможности обвинить его в преступлениях против человечности.
* * *
Несколько дней спустя Бет пришла к Бойсу в общежитие с микрофотокопиями материалов из «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост», журнала «Ньюсуик» и некоего официального издания Военно-морского флота США. Это были постранично подобранные сообщения о военном корабле под названием «Сантьяго».
— Что это? — спросил он.
— Тот парень, третьекурсник, с которым мы недавно разговаривали… прочти это.
Бойс прочел.
Быстроходное военное судно «Сантьяго», оснащенное приборами электронного наблюдения, выполняло задачу по слежению за передвижениями русских судов в порту Хайфон. Капитан привел корабль в пределы двенадцатимильной зоны — вероятно, выполняя приказ. Судно было обстреляно северовьетнамским МиГом. Погибли все, кто находился на капитанском мостике, кроме лейтенанта (чин младшего разряда) Макманна. Раненный, он принял командование на себя и — как было сказано в приказе о награждении, который Бет зачем-то отыскала в архиве, — рискуя жизнью, попытался вывести «Сантьяго» в нейтральные воды, одновременно обеспечив оказание помощи раненым и уничтожение секретных материалов. «Сантьяго» настигли северовьетнамские канонерки. Лейтенант Макманн приказал покинуть корабль и эвакуировать раненых, но сам остался на борту. Под непрерывным огнем противника ему удалось затопить «Сантьяго», и судно пошло ко дну в Тонкинском заливе.
Его подобрала команда одной из канонерок, и за следующие три с половиной года он выдержал пытки, голод, неквалифицированное медицинское обслуживание и одиночное заключение в гостинице «Ханой-Хилтон». После освобождения лейтенант К. Макманн был награжден медалями «Пурпурное сердце» и «За выдающиеся заслуги», Военно-морским крестом и Почетной медалью Конгресса. Награды он получал в Овальном кабинете, из рук самого президента Ричарда Никсона, среди университетской элиты на северо-востоке страны известного также как Антихрист. (Впрочем, вряд ли эта университетская элита истово верила в Христа.)
— Он герой, Бойс.
— Черт возьми, — сказал Бойс. — Еще бы.
— Вот послушай. — Она прочла: — «После того как Северный Вьетнам освободил лейтенанта Макманна из плена, он был возвращен в Соединенные Штаты и два месяца пролежал в Военно-морском госпитале в Сан-Диего. Впоследствии он был с почетом уволен из Военно-морского флота по состоянию здоровья, с сохранением звания капитан-лейтенанта».
— Интересно, что значит «по состоянию здоровья»? — сказала Бет.
* * *
Впервые Бойс заподозрил неладное несколько дней спустя, когда увидел издали, как Бет направляется в «Хабеус сандвич», любимое заведение джорджтаунских студентов-юристов, в сопровождении Кеннета Кембла Макманна. Бойс вошел туда следом за ними и, обнаружив, что они уютно устроились вдвоем в отдельной кабинке, доложил о себе коротким приветствием. У Бет был явно огорченный вид.
— Я присяду, не возражаете?
— Конечно, пожалуйста, — искренне сказал Кен Макманн и широко улыбнулся, обнажив зубы, белые, как клавиши рояля «Стейнвей».
Казалось, это огорчило Бет еще больше.
Пока не принесли жареную картошку, они говорили о пустяках, а потом Бойс, всё больше укреплявшийся в своих подозрениях, решил взять быка за рога.
— Так значит, если верить Бет, тебе пришлось уволиться из флота по состоянию здоровья.
Бет обмерла.
— Ага, — сказал Кен.
— Наверняка причина серьезная.
— Да нет. Этого требовал флотский устав, только и всего.
— И все-таки, какова причина?
Бет пнула его по ноге:
— Он не хочет об этом говорить, Бойс.
— Просто спросил.
— А знаешь, что было тяжелее всего? — сказал Кен. — Прощаться с сестрами из флотского госпиталя.
— Но тебе пришлось уволиться, так ведь?
— Бойс! Пожалуйста, перестань!
— Ничего страшного. Я мог бы и остаться, но только на канцелярской работе.
Бойсу стало интересно, считается ли пенис частью боевой техники, необходимой для исполнения служебного долга на борту военного корабля.
За столиком воцарилось неловкое молчание.
Кен сказал:
— Если ты и вправду хочешь знать…
— Боже мой, — вмешалась Бет, — уже без четверти восемь!
— Что, намечается конец света?
— Мне пора возвращаться в библиотеку.
— Ну что ж, иди, — сказал Бойс. — А я хочу послушать рассказ о Кеновом ранении.
Бет прищурилась.
— Мне в живот угодила трассирующая пуля. Кажется, рана так и не зажила до конца.
Бет повернулась к Бойсу:
— Может, расскажешь Кену про травму, которую ты получил во время игры в сквош? И из-за которой тебя не отправили во Вьетнам?
По дороге в библиотеку, после того как Кен ушел, Бойс спросил:
— Обязательно нужно было вспомнить про мое колено?
— Ты вел себя как недоумок.
— Я хотел, чтобы ты получила ответ на вопрос, который тебя явно мучил.
— Спокойной ночи! — Она повернулась и пошла в другую сторону.
За неделю до выпускных экзаменов Бет постучалась в дверь Бойса. Она была взволнована.
— Думаю, нам надо поговорить.
— Мы уже говорим.
— Ну хорошо, — сказала она и выпалила: — Кен сделал мне предложение.
Бойс в изумлении уставился на нее.
— А ты сказала ему, что уже обручена? Со мной?
— Угу.
— Ну и что?
— Я дала ему согласие.
— Разве можно обручиться с двоими?
Бет нежно поцеловала Бойса в макушку, место, наиболее чувствительное к катастрофам.
— Прости, милый, — сказала она. — Так уж случилось.
— По-твоему, это должно меня утешить?
Бет с Кеном поженились два месяца спустя. Брак зарегистрировал судья Уиггинз.
— Обязательно нужно было сказать, что генеральный прокурор приносит меня в жертву на алтарь своего непомерного честолюбия?
