Оперхозяйственный отдел был распланирован точь-в-точь как Отдел канцпринадлежностей: ряды столов (их, тут, правда, было вдвое больше) по одну сторону от прохода и архивные шкафы — по другую; а рядом со шкафами стояла фотокопировальная машина, потому что оперхозяйственники, отвечающие за сохранность здания, часто подготавливали документацию к перестройкам вроде той, что предстояла Отделу канцпринадлежностей, и постоянно размножали всякие поэтажные планы со схемами новой планировки. Фотокопировальную машину обслуживали две девушки — белая, подстриженная «под африканку», и негритянка с короткими, искусственно распрямленными на европейский манер волосами. Белая девушка собирала в стопку намеченные к размножению схемы и передавала их черной, а та неторопливо выкладывала их на множительный верстак машины. Эту работу легко могла бы делать каждая из девушек в одиночку — и Грайс отметил про себя, что порядки здесь очень напоминают его прежнюю службу.
За Оперативно-хозяйственным отделом по обе стороны центрального прохода располагался Отдел внутренней почты, или попросту Нутряшка, как предпочитали говорить служащие. Распланированный наподобие двух других отделов восьмого этажа, он тоже был административно-управленческим: координировал время доставки почты в разные отделы и переадресовывал деловые бумаги назначенным на новые должности служащим. А сортировали и разносили внутрифирменную переписку работники Почтового склада, который размещался в подвале № 1.
На границе Оперхозяйственного и Почтового отделов Грайс по инструкции Хакима свернул вправо и сразу же увидел нужную дверь. Альбионская уборная с традиционно кафельными стенами и зеркалами, возле которых виднелись розетки для электробритвы, предоставляла посетителям выбор между бумажным полотенцем и калорифером для сушки рук, то есть была оборудована по повышенному разряду. В одной из кабинок без дверей стоял человек, похожий на экс-президента Никсона, и они обменялись туалетными, так сказать, репликами:
— Вот что бывает, когда пьешь на завтрак апельсиновый сок.
— Х-х-хах!
— Уф-ф-ф! Теперь вроде немного полегчало.
Грайсу нечего было делать в уборной, но он стоял у писсуара, пока экс-президент не ушел. Когда дверь за ним захлопнулась, Грайс сполоснул над раковиной руки, вытер их бумажным полотенцем, потому что на сушильной машине была кнопка вместо гигиеничной ножной педали, и неспешно отправился обратно в свой отдел.
Он шел по проходу, привычно регистрируя знакомые звуки — чуть слышный шум кондиционеров, пулеметный стрекот тех пищущих машинок, за которыми сидели профессиональные машинистки, и разрозненные, хотя тоже довольно частые, выстрелы тех, на которых печатали служащие, приглушенный гул внеслужебных разговоров и громкие реплики служебных: «Аманда, свет души моей, у тебя не освободилась Книга балансов годовых?» Служащие, пересекающие центральный проход на пути к архивным шкафам и обратно, считали своим долгом напевать вышедшие из моды песенки. Верней, не все служащие, а только мужчины — женщины пересекали коридор молча; но они задвигали ящики архивных шкафов с чрезмерной или даже, пожалуй, неистовой энергичностью и тем вплетали свою дань в общую какофонию рабочего дня — так поступали все сослуживицы Грайса на всех его прежних службах. (Между прочим, здесь он уже увидел парочку очень симпатичных сослуживиц — так что ему будет на кого переключиться, если у него не выгорит с миссис Фос.)
И все же Грайс чувствовал, что одного какого-то звука ему явно не хватает. Те, что он слышал, казались давними, привычными друзьями, он мог определить происхождение каждого из них — и, однако, они не сливались в успокоительный, обычно не замечаемый звуковой фон, который помнился ему по предыдущим службам. Да-да, он мог определить происхождение любого конторского звука — и поэтому заметил, что одного не хватает.
Когда Грайс подошел к своему отделу, миссис Рашман разговаривала по телефону. Это был частный разговор: миссис Рашман предупреждала своего собеседника, что ей надо купить пачечку подсоленного крекера, и, значит, она немного опоздает на их свидание в винном баре.
Раз она во всеуслышанье назначала мужчине свидание в баре — а судя по ее тону, она разговаривала именно с мужчиной, — то Грайсу здесь рассчитывать было не на что. И он подумал, что хорошо бы узнать, не встречается ли с кем-нибудь в барах миссис Фос.
Миссис Рашман звонила кому-то сама, потому что Грайс, подходя к отделу, слышал, как она сказала: «Привет, это я», — а телефонного звонка не слышал. Вообще-то могло, конечно, так случиться, что ей позвонила секретарша ее знакомого, пока Грайс был в уборной, а потом она долго ждала, когда ее собеседник начнет разговор, — но, подумав, Грайс решительно отверг такую возможность.
И тут он сообразил. На столе у каждого служащего стоял телефонный аппарат, причем столов на восьмом этаже было никак не меньше шестидесяти, а может, и все восемьдесят. Стало быть, шестьдесят или даже восемьдесят телефонов — и за те полтора примерно часа, что он пробыл в «Альбионе», он не услышал ни одного телефонного звонка!
Грайс не сказал Сидзу всей правды, когда тот спросил его, почему он ушел с прежней службы. Морока с транспортом, о которой он упомянул, в самом деле осточертела ему хуже горькой редьки, а относительная близость «Альбиона» к Лондонскому мосту действительно ускорила его решение стать альбионцем. Однако, спрашивая Грайса, почему он перешел в «Коварный Альбион», Сидз подразумевал другой, более важный вопрос — почему он ушел из «Комформа»; а случилось это потому, что он стал «излишней рабочей силой» и был уволен по сокращению штатов.
Грайс прекрасно знал, что в этом не было ничего позорного, и среди прежних коллег весело подшучивал над своим сокращением. «Стало быть, в сорок один год меня вышвырнули из жизни», — говорил он с шутовской горечью и трагически ударял себя кулаком по лбу, чтобы никто не принял его фразу всерьез. А потом немного спокойней добавлял — с видом человека, довольного предстоящим отдыхом: «Они, признаться, здорово помогли мне с этим своим сокращением. Я давно уже собирался намылиться отсюда, и мне, видимо, не хватало только внешнего толчка».
— И вот ему дали этот толчок — под зад, — пошутил тогда кто-то из его коллег.
— Х-х-хах! — обычным своим смешком откликнулся Грайс
Три Грайсовых товарища по несчастью — жертвы автоматизации управленческого труда — отнеслись к своему увольнению так же философски, как он. «Взглянем на это дело трезво, — рассуждали они. — Мы отхватили неплохой куш в виде компенсации за увольнение. Сколько нам пришлось бы вкалывать, чтобы положить в банк такие денежки — да еще и с выплаченным налогом?» Они говорили, что им незачем спешно поступать на другую работу, что они теперь как следует оглядятся, может, и вообще сменят к чертовой матери профессию. Один из них, Парслоу, считал, что, продав дом и сняв квартиру с помещением для магазина, он сможет заработать себе на жизнь, торгуя поделочной древесиной под вывеской «Сделай сам» или, скажем, «Умелые руки».
Грайсу не дано было знать, ощущают ли они, как и он, сосущий холод под ложечкой. Он, впрочем, заметил, что второй из трех его собратьев по увольнению воспылал вдруг пламенной страстью к скачкам и начал покупать ранний выпуск вечерней газеты, где печатались не только программы скачек, но и объявления о работе. «Не давайте мне поставить все мое выходное пособие на Редрама! — умолял он коллег. — Христом богом заклинаю вас, не давайте!» Третий сокращенный принялся каждый вечер звонить своим знакомым из других фирм, чтобы пригласить их после работы в бар «на бокальчик вина». Ну а Парслоу, узнав о своем сокращении, стал яростно названивать торговцам лесоматериалами, приценяясь к мелким партиям товарной древесины. Сам Грайс беспрестанно размышлял про все растущее количество безработных и вспоминал статьи из «Дейли мейл», в которых рассказывалось о служащих его возраста, «навеки распростившихся со своими конторскими столами». Он заметил, что ему очень часто приходится бегать в уборную.
Нет, умереть с голоду он, конечно не боялся. Приплюсовав к своим сбережениям выходное пособие, он подсчитал, что сможет жить, не меняя своих привычек, двадцать месяцев — или, немного сократившись в расходах, два года; ну, а если учесть инфляцию, то месяцев семнадцать-восемнадцать. Да и Пегги, его жена, тоже кое-что получала, работая неполный день в конторе букмекера кассиршей (он, правда, не рассказывал об этом всем и каждому), а за их домик в Форест-Хилле, доставшийся ему по наследству после смерти матери, надо было платить только налог: банковскую ссуду на строительство домика его родители выплатили полностью. В рассрочку он за последнее время ничего дорогого, счастью, не покупал, и машины у него не было, так что ему не приходилось думать о расходах на ее содержание — хотя если б она у него была, то в случае чего продав ее, он смог бы протянуть без работы на несколько месяцев дольше. Но так или иначе, а машины у него не было, да и за восемнадцать-то месяцев какая-нибудь работа ему наверняка подвернется.
