— Нэн! — позвал старик свою дочь.
Не отличавшаяся живостью темперамента, вдова едва не подпрыгнула на месте. Голос звучал на удивление громко. Скорее это был крик, заполнивший своими вибрациями маленькую комнату. Остался Малахи Рухан в памяти вдовы своей веревкой, голубыми глазами, сильным голосом и волшебной бородой. К счастью, именно они выступали на фоне его скелета.
— Что, папа? — прокричала ему на ухо дочь. Вот так, он был совсем глух, и эта его немощь потрясла вдову. У бондаря оказалось немало сюрпризов.
— Кто эта женщина? — крикнул он, глядя на вдову, в полной уверенности, что она его не слышит.
— Миссис Хехир.
— Миссис Хехир… Это какая же Хехир?
— Жена ткача.
— Ткача? Мортимера Хехира?
— Да, папа.
— По правде говоря, я ее знаю. Это Делия Морриссей, она ведь вышла замуж за ткача. Та Делия Морриссей, за которой он отправился в Мюнстер, свихнувшись от любви к ней.
Горячая волна замешательства залила вдову. На секунду ей почудилось, что мыслями бондарь далеко от своего дома. Но потом она вспомнила, что первую жену ткача действительно звали Делией Морриссей. Ей пришлось пару раз слышать об этом.
— Неужели это сама Делия Морриссей? — спросил старик.
Вдова прошептала дочери:
— Пусть будет Делия.
У нее не было ни малейшего желания вступать в спор с тенью на кровати о семейной истории ткача. Ей даже стало стыдно, что она была женой ровесника удивительного старика, державшегося за веревку жизни.
— Да что это я? — вскричал Малахи Рухан, сверкнув голубыми глазами. — Делия Морриссей умерла. Как-то раз за обедом она подавилась костью. Сколько ткач ни бил ее по спине, ничего не вышло. У него уж и глаза повылезали из орбит, а она все равно задохнулась до смерти. Мне ли не помнить. Ткач тогда тоже чуть было не умер с горя. А потом женился еще раз. Нэн, на ком он женился?
Нэн не знала. Она отвернулась к окну, чтобы сосредоточиться. Вдова облизала губы. Ей ничего не оставалось, как задуматься о вещах, на которых она ради собственного спокойствия старалась не концентрировать свое внимание. Она ненавидела генеалогию.
— Сара Маккейб, — произнесла она не без волнения.
Дочь бондаря прокричала это имя на ухо отцу.
— Значит, ты — Салли Маккейб из Лускауна, которую Мортимер увел у кузнеца? Да, да, вот уж дело было, они ведь оба горячие были, и твоя красота бросалась им в голову не хуже крепкого вина.
Он поглядел на вдову, и одновременно недоверчивое и восхищенное выражение промелькнуло на его обтянутом кожей лице. Таким же взглядом он мог смотреть на Дергорвиллу из Лейнстера, Дейрдре из Улада[2], Елену из Трои.
Но вдова не была пресловутой Сарой Маккейб из Лускауна, второй женой ткача. Поговаривали, у них была бурная жизнь с неистовыми скандалами и расставаниями и не менее неистовыми воссоединениями, так как Сара Маккейб из Лускауна не совсем забыла кузнеца и дарила его своим вниманием даже после замужества. Однако вдова вновь шепнула дочери бондаря:
— Пусть будет Сара.
— Как поживает Мортимер? — спросил старик.
— Он умер, — ответила дочь.
У старика задрожали цеплявшиеся за веревку пальцы.
— Умер? Мортимер Хехир умер? — крикнул он. — Какого черта с ним случилось?
Нэн не знала, что случилось с Мортимером Хехиром. Однако она знала, что вдова не будет возражать, поэтому, не став медлить, ответила:
— Он заболел, неожиданно заболел.
— Подумать только, был человек — и нет человека! — вскричал бондарь. — Если такое могло случиться с Мортимером Хехиром, то на что надеяться нам? Нэн, что с нами будет? Подумать только, ткач с бычьим сердцем поддался обыкновенной болезни! Мы живем в вероломном мире, да-да, в вероломном мире. Больше ни одного ярда твида не сойдет с его старого станка! Морри, Морри, ты был хорошим другом, отлично одолевал горные тропы, насвистывал разные мелодии, умел вести приятную беседу и говорил, словно читал Библию.
— Папа, ты хорошо знал ткача? — спросила его дочь.
— Никто не знал его лучше, — ответил он. — Мы с ним выпили вместе столько пива, сколько я больше ни с кем не выпил. И уж точно, я бы проводил его в последний путь и подставил плечо под его гроб, если бы не проклятая веревка.
Несколько минут он просидел с опущенной головой. Женщины же тем временем обменялись быстрым сочувственным взглядом.
Судя по дыханию, старик заснул. И голова у него опустилась еще ниже.
Вдова сказала:
— Уложите его. Он устал.
Дочь сделала недовольное движение; она боялась вмешиваться. Наверно, бондарь мог быть очень жестоким, если его разозлить. Прошло довольно много времени, прежде чем он поднял голову. Теперь он выглядел иначе. У него посвежело лицо, стало гораздо бодрей. Клочковатая борода свисала до самого одеяла.
— Спросите его о могиле, — сказала вдова.
Дочь помедлила минуту, и тут бондарь, словно услышал вдову или понял, о чем она просит, взглянул на них. Он сказал:
— Если подождешь немного, я расскажу тебе, что за человек был ткач.
Несколько мгновений он молча смотрел на маленькое окошко.
— Ой, конечно, мы подождем, — отозвалась дочь и повернулась к вдове, — правда, миссис Хехир?
— Конечно, подождем, — согласилась вдова.
— Ткач, — неожиданно произнес старик, — был сном.
Он повернулся к женщинам, чтобы посмотреть, как они восприняли его слова.
— Наверно, — издав короткий смешок, сказала дочь, — наверно, миссис Хехир не согласна.
Вдова неловко пошевелила руками под шалью, с опаской посмотрев на бондаря. Но взгляд его голубых глаз был чист, как озерная вода над белым песком.
— Согласна она или не согласна, — возразил Малахи Рухан, — Мортимер Хехир был сном. И его станок, и его челноки, и его рамы для основы, и его бобины, и его нитки — все это сон. И то, что сходило с его станка, тоже было сном.
Старик причмокнул губами и стукнул крепкими деснами. Наклонив голову набок, дочь не сводила с него взгляда.
— Даже больше, — продолжал старик, — каждая женщина, из-за которой он терял голову, и каждая женщина, на которой он женился, тоже были сном. Говорю тебе правду, Нэн, правду тебе говорю о ткаче. Его жена была сном, и его смерть — сон. И его вдова — тоже сон. И весь мир — сон. Ты слышишь, Нэн, весь наш мир — сон.
— Папа, я все слышу, — пронзительным голосом пропела дочь.
Бондарь дернул головой, приподымая ее, и взмахнул бородой, вновь придав себе бодрый вид. Потом он заговорил трубным голосом:
— И я тоже сон!
С этими словами он перевел взгляд голубых глаз на вдову. Ей стало не по себе. Бондарь показался ей самым страшным стариком, какого она когда-либо видела, и то, что он говорил, звучало ужаснее всего слышанного ею прежде. А он продолжал кричать:
— Дурак смеется на улице, король любуется своей короной, женщина оборачивается, заслышав мужские шаги, колокола звонят в церкви, мужчина шагает по земле, ткач склоняется над своим станком, бондарь крепит обручами бочку, Папа надевает красные туфли — и все они сон. Я скажу вам, почему они сон: потому что этот мир был задуман как сон.
— Папа, — вмешалась дочь, — ты слишком много говоришь. Ты обманываешь себя.
Старик немного натянул веревку. Таким образом он показал, что у него еще есть силы, продемонстрировал свое отличное состояние.
— Ты говоришь так, — возразил он, — потому что не понимаешь меня.
— Я прекрасно тебя понимаю.
— Тебе только так кажется. Послушай, Нэн. Я хочу, чтобы ты кое-что сделала. Ты ведь не откажешь мне?
— Конечно же, нет, папа, ты ведь знаешь.
— Нэн, ты хорошая дочь, это правда. Поэтому сделай, как я скажу. Закрой глаза. Крепко-крепко закрой их. И не открывай.
— Хорошо, папа.
Дочь закрыла глаза и сразу стала похожа на слепую. Вдове нравились ее сильные резкие черты, добродушная линия рта. Старик с волнением смотрел на дочь.
— Что ты видишь, Нэн? — спросил он.
— Ничего, папа.
— Делай, как я тебе говорю. Зажмурься, и ты увидишь.
— Не вижу ничего, разве…
— Что разве? Говори же!
— Разве что темноту, папа.
— Разве этого мало? Разве темноту увидеть легче, чем свет? Ну же, Нэн, гляди в темноту.
— Я гляжу, папа.
— И подумай о чем-нибудь — все равно о чем — скажем, о стуле перед очагом.
— Я думаю о нем.
— Помнишь его?
— Помню.
— А когда ты вспоминаешь о нем, чего тебе хочется — может быть, сесть на него?
— Нет, папа.
— А почему тебе не хочется на него сесть?
— Потому что — потому что сначала я хочу посмотреть на него, убедиться в том, что он есть.
Старик вскрикнул от удовольствия:
— Вот, вот! Ты хочешь убедиться в том, что он есть, хотя отлично помнишь, что он есть. И так всё в этом мире. Люди закрывают глаза и теряют уверенность в чем бы то ни было. И хотят вновь посмотреть на мир, прежде чем поверить в него. Вот и ты, Нэн, ты не хочешь поверить в стул около плиты, в тот самый стул, который видела всю свою жизнь, на который тебя еще сажала твоя мать, когда ты была маленькой. Ты закрываешь глаза, и тебе кажется, что стула нет! Послушай меня, Нэн — если бы у тебя был муж и ты закрыла бы глаза, то не была бы уверена в том, что это тот самый мужчина, которого ты помнишь, и тебе понадобилось бы открыть глаза, чтобы убедиться, он это или не он. И, будь у тебя дети, ты тоже, отвернувшись от них и закрыв глаза, стараясь вспомнить их, захотела бы поглядеть на них, чтобы удостовериться в своих воспоминаниях. Ты была бы так же не уверена в них, как в стуле на кухне. Опускаешь веки — и от нашего мира ничего не остается.
