— А вы сами? Вы на этой или на той стороне? — спросил Дуям и затем прошамкал безо всякой связи: — Отца вашего я знал, он был порядочный человек.
— А я разве нет? Вот видите, честно строю гавань.
— Да ничего, ничего, стройте, стройте, — отозвался Дуям, как бы давая понять: уж он-то знает, о чем говорит. — Дай бог вам удачи.
А строительство гавани действительно продвигалось. Уже осенью в джипах и «виллисах» стали прибывать бригады геодезистов с инструментами на высоких треножцах, с целыми снопами красно-белых полосатых столбиков. Они переругивались, рассекая руками воздух по каким-то горизонталям и вертикалям, вечно раздраженные, одетые в слишком теплые для здешних мест куртки на овечьем меху.
А затем, весной, по скоро настланному ответвлению от шоссе, в грохоте и облаках пыли потянулись вниз колонны тяжелых грузовиков, самосвалы на колесах, медлительные красные бульдозеры, маленькие гусеничные землечерпалки, вертлявые, похожие на длинноногих букашек, а за ними и высоченные красно-желтые краны — фергусоны — с огромными задними колесами, как вереница лягушек, легкие вездеходы с постоянно раскрытыми капотами — будто армия пестрых кузнечиков, разогревшихся на солнце на рытвинах дороги, а среди всего этого — пыльные джипы и крохотные легковушки «фичи», напоминающие растревоженный мушиный рой. Вместе с ними — словно облако — на городок опустился запах нефти и перегоревшего масла: казалось, та самая нефть, что обнаружена в горах, пробила себе дорожку в Мурвицу.
Жизнь городка вдруг взорвалась, словно лопнул какой-то пузырь земли и разверзлась огромная дыра, из которой повалили рычание, треск, вой, — сущее пекло. Жителей охватили паника и страх: если это продлится еще немного — городок погибнет, рассыплется под тяжестью таких ударов.
— Содом и Гоморра, — говорили старушки, черные платья которых стали серыми от пыли. — Божья кара! Войско антихристово!
А потом в отверзшуюся пробоину хлынула человеческая река. Ее истоки находились где-то наверху, в непостижимом сплетении гор, так же как и нефть, и теперь вдруг эта подземная река вырвалась наружу, на божий свет, как бурлящий водопад.
Со звездою надежды во взорах, румяные, мордастые мужики в льняных рубахах без воротников, в подвязанных веревкой портах из самодельного грубого сукна или дешевой бязи, не выпуская из рук палки и узелка с луком и брынзой, спускались поодиночке, сначала медленно и осторожно, неловко шлепая своими плоскими ступнями по ровной дороге; шли, покачиваясь, словно какие-то высокогорные матросы, добродушные, смущенно улыбающиеся, обтирая рукой овечье молоко на губах, а потом стали прибывать все более многочисленными группами и заполняли городок неудержимо, слепо, безмолвно — как стадо.
Порт принял их с распростертыми объятьями. Возле местечка вырастали бараки с двухэтажными лежаками, на которых (и сверху, и снизу) спали по двое. Товары в лавчонках продавались раньше, чем их успевали принять, — к вечеру полки в них были пусты. В одном из бараков открыли кантину — столовку; ели здесь из жестяных мисок и только ложками. У Катины столовались более высокие гости, но вскоре и ей пришлось расширить и модернизировать свое заведение: она обзавелась пластиковыми столиками на алюминиевых ножках, подвесила две трубки неоновых светильников — одну в корчме, другую снаружи. С виду «Катина» теперь почти не отличалась от кантины — так что приехавшие полагали, что или то и другое заведения государственные, или оба они принадлежат Катине.
Инженер смотрел на людей, прибывающих в набитых до отказа автобусах или пешком от расположенной в двадцати километрах железнодорожной станции, с солдатскими чемоданчиками в руках, уставших от дальней дороги, но здоровых, полных надежд и готовности трудиться; он смотрел, как они, остолбенев, глазеют на стрелы подъемных кранов, пялятся на снопы искр у сварочных аппаратов, как, зачерпнув в пригоршню воду, пробуют ее, чтобы убедиться, что море и впрямь соленое, и как постепенно, когда понемногу меркнут звезды в их глазах, они одну за другой сбрасывают свои старые одежонки, доедают последние куски домашней брынзы, как их румянец тускнеет и становится пепельным под огромными ртутными прожекторами в ночную смену и как угрюмо, привычным жестом берутся за кирку и лопату, которыми научились орудовать с детства, уже понимая, что тут та же самая тяжкая работа, только немного иная, та же земля и тот же камень, те же движения; и что до обетованной земли еще далеко; и видел, как все больше пригибаются они к земле, не подымая от нее глаз.
А по вечерам, не зная, куда себя девать, они мрачно пили вино в корчме или в кантине, но уже не местное, красное, а какое-то зеленовато-желтое, от которого болит голова и которое продававшие его люди ежедневно привозили сюда не в бочках, а в цистернах откуда-то издалека, может быть, из того самого источника, из которого забила нефть, и где, вероятно, зарождаются мировые перемены. Почти все к худшему.
Инженер должен был замечать эти перемены и, может быть, даже сожалел о них. Но он жил своей мечтой и знал, что за все надо платить. А есть ли у этих людей такая мечта? Лелеют ли и они в глубине души свою мечту, как еще нерожденное дитя? — иногда спрашивал себя инженер. Или они просто жертвы? Рабы на сооружении пирамиды наших грез? Но что делать, необходимы и жертвы. Вы нам все потом простите — вы будете так же гордиться гаванью, как и мы. Поди-ка, и Хеопсу было нелегко, но он знал, верил, что ему все простят. Поэтому никакая цена не была для него чрезмерной. Гавань — это мерило нашей веры.
А впрочем, за это заплачу и я, и немало, усмехнулся он, чувствуя себя словно новоявленный Иисус, способный на мученичество и гибель. Правда, он еще не знал, в какой форме потребуется от него расплата. Если б человек обладал такой силой воображения, он бы, наверно, всегда был ко всему готов.
Люди скучились в гавани, как будто их притянул сюда огромный магнит. Пестрая картина ее обитателей с каждым днем менялась, как силовое поле. Гавань принимала всех без разбору — это чудовище, пожирающее все, что попадет ему в пасть, переваривало разноликую человеческую массу, дробило ее в своем драконьем зобе, месило в густое, сытное тесто: новых жителей, строителей гавани.
Они прибывали издалека, привлеченные ее неодолимой драконьей притягательностью. Они скатывались прямо с гор на ровное плато, словно на бильярдный стол, и гавань затевала с ними игру, подталкивая к соответствующим лузам. И тут они навсегда застревали, поглощенные темными коридорами ее утробы, которые ранее не принимали в расчет, так как не могли предполагать об их существовании, и где уже не властны были распоряжаться ни своими движениями, ни даже жизнью. Один за другим люди исчезали в лабиринте замысловатой игры.
Сначала инженер взирал на них, как взирал Моисей на свой народ, стекающийся в обетованную землю. Сердце его радостно отстукивало затверженный драматичный комментарий, состряпанный временем для подобных случаев: это сырье, из которого родится Новое! Из хаоса рождается новый мир! Люди освобождаются от старых заблуждений, отказываются от жизни предков, от всего, чем некогда сами были, чтобы перекипеть в котле будущего! И когда все они здесь как следует уварятся, возникнет новая похлебка! А сам инженер ощущал себя всемогущим, как будто он стоит у этого котла и подсыпает в него приправы: помощник главного кашевара будущего, он и солит, и перчит, и тычет пальцем мясо — готово ли, и под конец бросает в котел лист-другой лаврушки.
Правда, частые пробы вызывали иногда во рту ощущение какой-то горечи; и в минуты душевной слабости ему казалось, что гавань привлекла сюда слишком много всяких отбросов, которые могут испортить блюдо, и с другой стороны, — стервятников, которые слетелись, чтобы общим ковшом черпать из бесплатного котла, чтобы тайком макать свою личную горбушку в общую похлебку. Отбросами были для него также разные бродяги и пьяницы, приставшие сюда, чтобы кое-как скоротать зиму или трудную полосу жизни, а то и скрыться на время с глаз долой или просто побыть среди людей.
Стервятники были разной масти: мелкие ярмарочные картежники и жулики, которые ловко вертели смятый комочек бумаги между тремя коробками спичек, маклеры за небольшую лепту натурой пристраивали к делу крестьян, пришедших на заработки из глухих сел, спекулянты, перепродававшие втридорога дешевые товары, привезенные на тачках из Триеста (пестрые шелковые платочки, перочинные ножики, зеркальца с изображением голых красоток на обратной стороне), затем мороженщики и торговцы семечками, вплоть до проституток.
Да, да, здесь даже появились две настоящие шлюхи — а потом они сами по себе размножились, — как в самом заправском порту. Одна из них была «певичка», прибывшая с собственным сутенером и гармонистом (оба в одном лице), и по вечерам выступала в кантине. Катина ее в свое заведение не пустила. «Я — Катина, а для тебя есть кантина, — заявила она решительно, — всему свое место. Даже если дело в одной букве „эн“». — «Вам как раз в голове ее и недостает, — ответил гармонист, — слишком уж вы благородны для такого захолустья».
