— Разве я начала кричать? Что я, собственно, сделала? Позвала тебя к телефону. И сразу же стала дурой и паршивкой. Ты писатель, а ругаешься, как извозчик. Учти, я не дура и не паршивка, и не кричи на меня больше, не то я уйду из твоего дома...
— Довольно, — сказала мать, стараясь казаться спокойной, и взглянула на мужа: — Сдерживай себя, Геза, я тебя очень прошу. Или сходи к врачу: нет сил больше терпеть твои срывы...
— Ты тоже хороша! Только и знаешь, что с утра до вечера болтаешь одно и то же.
Варьяшне промолчала. У нее не было ни малейшего желания спорить с мужем. Считая инцидент исчерпанным, она поправила закрученные в пучок волосы и спросила:
— Кто звонил?
— Демеши. — Варьяш закурил сигарету и, стараясь сдерживать свой гнев, продолжал: — Сейчас он заявится сюда, потому что барышня Жока не захотела, видите ли, солгать.
— Да, не захотела, — отрезала Жока. — И если на экзаменах по венгерской литературе мне достанется билет о твоем творчестве, я расскажу, какой ты писатель. Пусть все знают. — Окинув нелюбезным взглядом отца, она удалилась в свою комнату.
Немного погодя последовала за дочерью и мать. Она села на мягкий стул и оперлась рукой о столик. Недавно ей исполнилось сорок пять, но, несмотря на годы и усталость, выглядела она намного моложе. Ее продолговатое, как у Эндре, лицо украшали необычайно большие светло-голубые глаза под красиво изогнутыми бровями. Кожа была матовой и все еще гладкой.
— Доченька, не спорь с отцом, не зли его. Ты же знаешь, как расшатаны у него нервы.
— У меня тоже нервы, и раз от разу они все больше расшатываются, — ответила Жока. — Он говорит со мной, как с каким-нибудь извозчиком. Разве я его трогала?
— Хорошо, хорошо... Отец ведь любит тебя.
— Нужна мне его любовь! Пусть лучше не любит. Меня это совершенно не волнует. Ты знаешь, мамочка, если бы я тебя так не любила, давно бы ушла из дома...
— Не говори глупостей, Жока. Отец не всегда был таким...
Жока села на низкую кровать, сложив руки на коленях.
— Не всегда... — Она задумчиво посмотрела в окно: — Зачем ты его защищаешь? А кто истрепал тебе нервы? Может быть, мы с Эндре? Ты думаешь, я не знаю, отчего ты так часто болеешь? Весь город говорит об этом. Ты напрасно считаешь меня ребенком, напрасно таишься, я-то хорошо знаю, что он изменяет тебе с этой бездарной потаскухой.
— Жока!
— Разве я не права? Ты можешь прощать ему, я же никогда не прощу.
Варьяшне закусила губу. Силы внезапно оставили ее. Она еле сдержалась, чтобы не расплакаться. Она догадывалась, что детям известно о любовных похождениях отца, но надеялась, что это никогда не станет темой их разговоров, тем более что она не собиралась отвращать их от родного отца. К тому же Жока еще очень молода, неделю назад ей исполнилось шестнадцать. Конечно, она уже многое знает об отношениях между мужчиной и женщиной, но не настолько, чтобы, не имея жизненного опыта, осуждать родного отца. И хотя Варьяшне чувствовала, что приближается день, когда они с дочерью вынуждены будут откровенно обо всем поговорить, ей хотелось, чтобы ее собственная горькая судьба не повлияла бы на взгляды детей.
— А сейчас почему ты молчишь? — спросила Жока, дотронувшись до руки матери. — Или думаешь, я до сих пор верю, что меня принес аист? Об отце я, к сожалению, знаю больше, чем ты предполагаешь.
— Это не имеет значения, — голос Варьяшне звучал как-то приглушенно, — главное, никогда не забывай, что речь идет о твоем отце.
— К сожалению, не забываю.
Мать вздрогнула:
— Жока, мне не нравится, каким тоном ты говоришь об отце. Я не потерплю этого. Вероятно, у него накопилось много злости и горечи и потому он иногда груб с вами...
Жока вскинула голову и спросила:
— А разве с тобой нет?
Мать поправила ее:
— С нами. Может быть, у него была или есть любовница, но и в этом случае не забывай: к нему нельзя подходить с теми же мерками, что к обыкновенным людям.
Жока от удивления широко раскрыла чуть раскосые глаза, скорчила гримасу и тихо рассмеялась:
— Не сердись, мама, но ты говоришь глупости. Существуют единые для всех людей мерки. Где это сказано, чтобы писателю все дозволялось? Он что, божество?
— Он необыкновенный человек.
— То-то и оно, что необыкновенный, — кивнула Жока, и в голосе ее прозвучала насмешка. — Он настолько необыкновенен, что за глаза обзывает Демеши дураком, а когда говорит с ним по телефону, надевает на лицо елейную улыбку и лебезит...
— Ну довольно! — дорвалась на крик мать.
Она чувствовала себя измученной, усталой, а сознание ее сверлила мысль: «Что же будет, если дети отдалятся от отца? Семья окончательно развалится. А у меня уже нет сил мирить и соединять всех, у меня даже нет сил, чтобы жить...»
У садовой калитки позвонили, Жока встала.
— Не сердись, я люблю тебя, — сказала она матери и выбежала в сад.
Варьяш принял Демеши с таким радушием, будто тот был по меньшей мере членом правительства.
— Заходи, дорогой Яношка, заходи, — говорил он, идя навстречу гостю. Он с чувством пожал Демеши руку и обнял его: — Ну, что скажешь о моей дочери? Правда, выросла? Не узнаешь ее? Прямо взрослая дама. Ну, пойдемте в дом... Когда ты ее видел в последний раз?
— Кажется, когда она была еще в пеленках, — ответил Демеши, и взгляд его потеплел. Потом он шутливо добавил: — Жаль, что я немолод.
Они вошли в кабинет Варьяша. Но что произошло там — об этом Жока не знает и по сей день.
Обо всем этом она и рассказала Эндре,
— Когда мы ехали домой, я пыталась дознаться, что же произошло в то пасхальное воскресенье, однако Демеши на все мои вопросы отвечал уклончиво.
— А мама ничего не говорила?
— Только то, что Демеши — ее лучший друг и что когда-то они были в очень хороших отношениях. Спрашивала я и у отца, но он отмалчивается. Ты сильно ударил Демеши?
— Сильно.
Они помолчали. По улице промчался мотоцикл и наделал столько шума, что стекла задрожали в окнах.
— Завтра же извинюсь перед ним.
Жока продолжала гладить плюшевого медвежонка.
— Ты знаешь, что Демеши осудили вместе с дядей Кальманом?
Эндре встал, устало потянулся:
— Я знаю только то, что появилось несколько его книг, но, к сожалению, ни одну из них не читал. Ну ладно, спи... — Он поцеловал сестру и вышел из комнаты.
Ковач сидел у радиоприемника, прислонившись спиной к кафельной печи. Забыв обо всем на свете, он слушал концерт для фортепьяно Моцарта, Он чувствовал, как приятная истома охватывает все тело, как волшебная музыка поднимает его и несет на своих легких крыльях куда-то вдаль. Вдруг в мелодию рояля вплелись какие-то посторонние звуки, они стремительно нарастали, заглушая музыку.
Ева резким движением выключила радиоприемник и раздраженно сказала:
— Я к вам обращаюсь, господин генерал. Надеюсь, вы все-таки соизволите ответить на мои вопросы.
Ковач недовольно взглянул на жену и подумал: «Опять она играет какую-то роль, опять играет... Стоит только кому-нибудь прийти, как она обязательно начинает выступать».
— Некогда слова сказать, что ли? — Ева нервно теребила край розового свитера, ее черные глаза метали в сторону мужа гневные молнии.
Ковач поправил очки и подавил короткий зевок.
— Так о чем ты спрашивала? — ответил он вопросом на вопрос, размышляя над тем, когда это она успела купить свитер.
— Ни о чем я тебя не спрашивала. Я просто хочу, чтобы ты не увиливал: в конце концов, Питю — твой племянник. Будь добр, пойди и выслушай Марику. — Ева состроила насмешливую гримасу: — Тем более что Моцарт не для твоих ушей.
Ковач потер ладонью колючий подбородок и поднялся.
— Я думал, вы с Марикой обсуждаете свои дела, — оправдывался он, тяжело шагая за изящной, с красивой фигуркой, женой. Черные брюки из синтетической ткани плотно облегали ее крутые бедра, подчеркивая манерную, чуть-чуть подпрыгивающую походку.
Ковач поцеловал руку молодой учительнице, чья по-детски хрупкая, стройная фигурка почти утонула в глубоком кресле. Он внимательно посмотрел на девушку с пепельными волосами и невольно сравнил ее с Евой. Делал он это не впервые: он всех женщин сравнивал со своей женой. Разумеется, при таких сравнениях победительницей до сих пор всегда выходила Ева. Она была не просто хорошенькой женщиной, а по-настоящему соблазнительной и притягивала к себе жадные взоры мужчин. И все-таки скромная Марика почему-то казалась более интересной и обаятельной, чем Ева, хотя в ее поведении, манере держаться не было ничего необычного. Она вела себя непринужденно, говорила безо всякого жеманства, четко выражая свои мысли. «Ничего особенного в ней нет, — решил Ковач, — она вообще какая-то невзрачная, Только глаза и делают ее такой интересной». Он посмотрел в светло-карие глаза девушки. Взгляд Марики был открытым, даже простодушным.
— Мы говорили о Питю, — объяснила она, закуривая сигарету.
— Что натворил этот сорванец? — спросил Ковач, переводя взор с учительницы на Еву.
