— Поздравляю, — сказал я так, чтоб не было у слышано в комнате за его спиной.
Он оглянулся и тоже перешел на шепот:
— Ты понял?
— Еще Польска не сгинела…
— Точно! А знаешь, у кого отбил? У Нельсона. Слышал?
— Адмирал…
— Да, но этот Нельсон — грузин из Тбилисо. Блейзер, белая «волга»… Грозит, что зарежет.
— А может?
— Х-ха! Казачину?
— Друг! — отдал я должное. — Герой!
— Тс-с! Услышит. Боится она…
— Чего?
— Что слухи дойдут до посольства до ихнего. Там ведь не только грузин: весь Кавказ подбивал клинья. Плюс Закавказье. Бакы.. Плюс «штатник»-профессор, и не просто — а шляхетский. Блянах, Радзивилл с американским паспортом… Все богатые, суки. Но твой казачина всем вставил фитиля!
Сверкнули глаза. Сейчас сказали бы — будто вдохнул кокаина. Но молекулы счастья были тогда всецело органичны на 100 %, и Лавруша разъединил джинсы покоренной полячки, впившись в их потертую промежность всем лицом — ночь-не-спавшим, бледно-пористым, азартным, усатым…
Золотник был у него и вправду невелик.
Восстанавливая по моментам хронологию, никому, кроме меня, не интересную, должен сказать, что красавицу-польку я впервые увидел в новогоднюю ночь — почти сразу же после того, как отправил Лену с Белорусского вокзала. Решил тогда не возвращаться в Солнцево, где водка стояла недопитой, а мещанский хозяйский коврик на кресле был экстатично смят в прощальном акте. Мало ли что. Себя я знал. Поехал на Ленгоры в общежитие.
В зоне, конечно, праздновали, но я нашел относительно тихий этаж. 13-й. Там, где сходились коридоры этажа, у «пульта» (выходящего из моды, но еще работающего, по нему вас могли вызвать к телефону), стояло уютное старое кресло, занимаемое обычно дежурным по этажу. Но в ту ночь не дежурили. И я плюхнулся. Даже не помню, читал ли прихваченную из своей комнаты «Суть дела». Вряд ли — хотя роман был созвучен. О запредельном отчаянии. Таком, в котором я просто утопал, возложив руки на шершавые подлокотники. Вот на этот левый, прочный и удобный, год назад присаживалась ко мне Лена в своем жемчужно-сером шелковом…
Так вот, именно в тот момент из левого коридора стал нарастать шум набегающей пары девушек, оказавшихся из Иностранной группы. Блондинка с шатенкой. Давно оторвавшись от Ленгор, не знал я ни той, ни другой, но обе пребывали в лихорадке веселья. Пола, бежавшая в тех самых аквамариновых «ливайсах», на меня не повернулась, тогда как вторая перед крутым их поворотом в коридор-кишку метнула взгляд. И я ее узнал — шатенку. Грациозно отпрянувшую, чтобы не задеть угол подшивки «Комсомольской правды» на круглом столе. Вбежав в коридор-кишку, блондинка стала стучаться там в дверь блока, из которого вышел тип жирноватый и с сально-черными волосами, аспирант из Киева, который, по слухам, баснословно зарабатывал там в качестве «литературного негра» — писал за классиков советской Украины. Противный тип, но он преуспевал, и это меня снова погрузило в раздумья о том, как выбраться из жопы…
Но сначала уделил ментальное внимание шатенке. Стрижка ее изменилась с тех пор, как увидел я ее впервые. Сейчас была под названием «афро», а ля Анжела Дэвис, а тогда, на первом курсе, в пятом еще корпусе, была стрижена «под тиф». Когда внезапно появилась на танцах в «комнате отдыха». Будучи в желтых джинсах. И с ней были латины. Целая толпа. Куба, Мексика, Венесуэла. Танцевать она стала с длинным мулатом. Так, что все расступились. О, то был рок…
Но когда это было? В день, когда всем нам на радость чехи взяли хоккейный реванш? Нет. Первый курс. Год, когда дочка Сталина бросила вызов Кремлю, сбежав через Индию в Америку…
Как шатенку зовут и откуда она — ничего я не знал.
Но вспомнил.
Потому что — глаза.
Ох, какие…
— Ты ведь умеешь вслепую?
— А что?
Лавруша уронил мне на «колибри» стопку исписанных страниц. Не наших. С симметричными дырками вдоль по левому полю.
— Перехерачишь?
Написано было коряво, но по-русски. Надо редактировать…
— В счет долга? — надавил он.
— То есть?
— Будем по нулям.
Исполнил.
Он вернулся снова:
— Ас дипломом не смог бы помочь человеку? Перепечатать?
— Человеку — какому?
— Неважно.
— А все же?
— Оксиденталу.
— Что, за так?
Хмурясь, дергая ус, сказал, что наличных там нет. «Что, — гнусно ухмыльнулся я, — натурой?» Глаза Лавруши прояснились от ужаса: «Друг? Забудь! Исключи такое даже в мыслях. Тебе жизнь дорога? То, что есть там, — возможности…»
— То есть?
— Книжки могут тебе переправить. Кафка, Камю?
— А Набоков? — повысил я ставки.
— Возможно.
— Солженицын?
— Эго надо мне уточнить…
Сбегал, вернулся в поту, схватил пишущий стержень:
— Руку дай…
Пачкать правую было жалко, протянул ему левую. Поперек моих линий судьбы появился как бы шифр, начертанный расплывшимся «шариком». Номер блока, где меня будут ждать. День и час.
— Только, друг: умоляю… Западный там человек.
Придыхание мне не понравилось.
— И?
— Я за тебя поручился. Не опаздывай, а? Там специально приедут.
Снизу вверх я смотрел на посредника между мной и… Западом? Запрещенные книжки, конечно, меня волновали, но брать на себя обязательства? Приключений на заднее место отнюдь не искал. У меня была цель. Передо мной на стуле стояла «колибри», меня распирала решимость изменить судьбу к лучшему…
— Знаешь, Лавруша… Я начал роман. Первый мой. Понимаешь? Уже начинал и сломал себе зубы. Вторая попытка! Если там сложности, то давай лучше — а?.. Скажем дружно?..
На х… нужно — имел я в виду.
Но Лавруша побледнел, стали зримы капли испарины.
— Друг?..
Он взмолился, и я уступил.
Все мы были тогда под влиянием Воннегута. Помните? «Предложение неожиданных путешествий есть урок танцев, преподанных богом».
Вышло именно так.
Но учителем выпал мне… кто б мог подумать!
Сам Сатана.
— Живой! — закричал Лавруша, входя ко мне в Солнцево. — Я тебе говорил… Он был с Коликом.
Наша русская гончая бесновалась от радости.
Я еще не опомнился от перемены судьбы. Было все, как в романе, который еще предстояло написать. Земля поплыла. Но потом запылала. С грохотом небо разверзлось. И в меня полетели остроконечные молнии гнева. Звонок громовержца вернул нас из Питера, где сыскали нас посреди озера с помощью радиоузла ЦПКиО. Перед тем как исчезнуть в лабиринте Арбата, в такси она поклялась мне, что останется в СССР.
После чего я разорился на трубку в «Табаке» на Столешниковом. Для экономии. Но не знал, что не курят взатяг. Отравление плюс ангина. Гончая приводила в сознание. Горячим своим языком.
Лавруша отвечал ей на пылкие ласки:
— Ты, м-моя милая… Значит, тебя не убили?
No comments[4].
— Мы с Другом ехали — Колик, скажи? — и боялись, что пить придется нам за помин…
— Пить? — ожил я.
Колик нагнулся к портфелю и вынул армянский. На «отлично» защитился по «Мише». Возвращаются с Майей в родной Пятигорск.
— Всецело обязан, — признал я, приняв с друзьями за дружбу. — Не ты бы, Лавруша…
— Друг! Ей-Богу! Как на духу! Никогда бы тебя не подставил. Пола, сучка, давила, а твоя на нее… Я ж представить не мог! То есть, зная тебя, факт допускал. На пару-тройку палок, не больше… Ведь человеку в Парижулетать. Виза кончается, билет на руках. Так что, когда вы исчезли… Скажи ему. Колик.
— Все майя, — ответил выпускник МГУ — Мир иллюзий.
— Ничего себе майя! Ленгоры стояли вверх дном. Всех допросили, с кем ты хоть словом перекинулся. Ох, там зуб на тебя… Колик?
— Что?
— Скажи!
— Мир враждебен. Но надо искать.
— Что и где?
— Путь к подлинной жизни.
— Где он. Колик?
— В нас самих.
— Ладно, друзья, — поднял я. — Колик… за наших женщин. За Майю С заглавной!..
Мы допили коньяк.
— Возвращаясь же к майе с прописной… Ты, — сказал мне Лавруша, — держись. Я тебя понимаю. Сам пережил все с Джианной, вот Колик свидетель…
Встал за ними.
Мы вышли в прихожую.
— Где твоя, кстати?
— Увезли.
— Что, в Париж?
— Нет. На Черное море.
— Крым, Кавказ?
— Да не знаю, Лавруша. Закрытое место.
— А потом?
— Что потом? От меня ничего не зависит.
— Значит, в воздухе всё?
— Да. Висит…
— А сорвется и?..
— Значит, судьба. Пусть будет, Лавруша, как будет.
Так сказал я, и Колик одобрил за верность традициям:
— Фаталист!
— Т-ты, моя милая! — Расцеловавшись с гончей, Лавруша снял с плеч ее лапы, пнул изнутри мою хлипкую дверь. — Ты хоть колом подопрись. Нет, серьезно? В хозяйственный съезди. Цепку покрепче. Засов. Заодно и топор подкупи.
