Она чувствует на себе его взгляд и поворачивает голову в его сторону. Солнце уже сместило свои лучи вглубь салона и в мягком освещении он кажется моложе, почти таким же, как и долгие годы тому назад. Бесконечно долгие и, одновременно промелькнувшие как молния. Ей кажется, что он хочет что-то сказать, притискивается поближе, но он лишь, молча, притягивает ее к себе. Она рассматривает его лицо, с незнакомой сеточкой морщин, пытаясь найти хотя бы тень того восторга, который излучало оно годы назад, но в его глазах лишь мягкое, настороженное тепло. Эти морщинки обозначившиеся в уголках глаз даже идут ему, но она не может видеть их без боли, потому, что понимает, они не от возраста – это следы ее ошибок, той боли, какую ему причинила… Ей хотелось бы разгладить кончиками пальцев эти морщинки, прикоснуться к ним любящими губами, чтобы они исчезли, чтобы он понял, наконец, почувствовал, что нет у нее существа на этом свете роднее, чем он.
– Ты у меня самый красивый…, – шепчет она и, еще не закончив фразы, с ужасом понимает, что говорит что-то лишнее.
Господи, и что за язык?! В тревоге она заглядывает ему в глаза. Она надеется, что он понимает, что она не имеет ввиду из всех мужиков планеты и даже не из тех…, но его снисходительная улыбка…
Она тычется лицом в его плечо и закрывает глаза.
– Я, наверное, дура…, – не столько спрашивает, сколько признается она.
– Тебе надо отдохнуть, ты устала, – понимает муж.
Ей уже кажется в его интонации что-то колкое, но она поспешно согласно кивает. Уж лучше так…
По пути от остановки трамвая, уже у самого дома он вспоминает, что у них кончились продукты и намеревается зайти в магазин, мимо которого они проходят. Она возражает – в магазины должна ходить хозяйка – ей понятнее, что нужно купить. Он пытается возразить, что ему это не в тягость, но она решительно вручает ему свою сумку и уходит. Потоптавшись у двери универсама, за которой скрылась жена, он идет к своему подъезду, там еще пару минут ждет ее, потом входит внутрь. Подъезд плохо освещен и идти приходится почти на ощупь. Лучше он подождет ее здесь. На второй площадке чуть посветлее и
он задерживается– ему кажется, что в отверстиях почтового ящика с номером их квартиры, что-то белеет. Ключа с собой нет, да и где его искать дома он не знает и роется в сумочке жены в надежде найти подходящий предмет. Находит пилку для ногтей и пытается зацепить ею загадочную бумагу. Наконец уголок бумажки высовывается, и он вытягивает в щель ящика конверт. Он не сразу понимает, что это письмо, до него не сразу доходит, чье имя обозначено в строке адресата. Почерк ему незнаком, он никогда раньше его не видел. Обратного адреса нет. Он несколько раз перечитывает имя адресата, и, наконец, до него доходит, что это имя его жены. Можно было бы предположить, что послание деловое, но он уже знает, что это не так, что подчерк мужской и в растерянности вертит конверт в руках, не зная как поступить – сунуть его обратно в ящик или, вот так с письмом в руках ожидать ее появления? Он пытается просунуть конверт обратно, в щель ящика, но никак не может в не попасть. Внизу хлопает дверь. Это она.
– Тебе письмо, – бормочет он и каким-то незаконченным движением протягивает ей конверт.
Она замирает на некоторое время, с каким-то деревянным выражением лица, потом берет конверт.
– Спасибо, – бормочет она и, не взглянув на письмо, поднимается дальше.
Голос ее кажется ему обыденным и он уже надеется, что это какое-то недоразумение, сейчас все прояснится, но видит, как она, не оглядываясь поднимается по лестнице, волоча в одеревеневшей руке раскачивающуюся авоську с черным хлебом и пакетом молока и ощущает в ее походке, ссутулившейся фигуре инстинктивное желание бежать.
В квартире он тут же отправляется на кухню, чтобы не мешать ей и, сунувшись за стол, тупо смотрит на стаканы с остывшим чаем, который они намеревались выпить перед уходом на строительство, но в поисках ключей забыли об этом. Здесь же, между стаканами лежит нож. Старое потускневшее лезвие за многие годы порядком поистерлось. Он механически перекладывает нож на холодильник, затем снова на стол. На табурете крепление одной из ножек ослабло и хотя сидит он замерев табурет покачивается, но он этого не замечает. Потом в поле его зрения снова попадают стаканы с чаем. Он берет один из них, отхлебывает часть прохладного напитка, поднимается и отходит к окну. За ним серенький, знакомый до мелочей дворик с детской площадкой посредине. Детей на ней нет и он не помнит, чтобы они когда-то там были. Какая-то старушка дремлет на скамейке. Впрочем, с пятого этажа трудно определить, старушка ли это – лучи солнце уже под самой крышей и в колодце дворика сгущается полумрак.Он снова возвращается на середину комнаты и стоит у стола, уставившись на небольшое оконце, сквозь которое свет попадает в ванную комнату. Стекло затянуто с внутренней стороны тюлевой тканью и сквозь нее ничего не видно.
– Можешь прочесть, – пугает его ее неожиданный голос.
Он вздрагивает и отрицательно мотает головой.
– Нет, нет, я все понимаю.
Она, видимо, не знает, что еще сказать ему. Да и он не знает, к чему говорит это, поскольку не понимает ровным счетом ничего.
– Я давно прекратила с ним всякие отношения…
Он напрягается, пытаясь вникнуть в смысл ее слов, но они какие-то неуловимые – дергаются, словно на пружинках и не поддаются восприятию « с ним… отношения…всякие…». Он даже бледнеет от напряжения и смотрит бессмысленным взглядом на ее губы, растянутые слабой ожидающей улыбкой. Улыбка эта, дрожит, словно мираж и может исчезнуть совсем или засветится. Все зависит от него, потому ее глаза так цепко следят за выражением его лица. Но он словно парализован. Деревянное лицо и прорезавшиеся в уголках губ глубокие складки, которых она не видела раньше. Ни слова в ответ. Наконец он делает попытку сказать что-то, но безуспешно, словно у него кончились силы даже на это. Ее улыбка бледнеет и исчезает.
– Но, ты же помнишь, какие были у нас с тобой отношения в последние годы. Каждый жил сам по себе…, – бормочет она.
Он уже не смотрит на нее, ставит на стол стакан, который оказывается все это время держал в руке и идет к двери, к выходу.
– И почему ты вспоминаешь только то, что было со мной…
Дверь за его спиной мягко закрывается и продолжения он не слышит. Он не слышит ничего вообще. Может быть из-за звона в ушах. Он не возражал бы, чтобы этот звук стал последним…
На улице он обнаруживает, что идет по тротуару к центральному проспекту. Ноги почему-то передвигаются с трудом и все движения его нескоординированы. Наверное, потому и бредет он долго, хотя проспект совсем рядом. На ступенях собора, между колонн, он находит, наконец, себе место и опускается на него. Прикрыв глаза, пытается подключить сознание, но лишь вспоминает, что видел какую-то букашку, ползущую вдоль расщелины в гранитной плите, поросшей пучками жесткой травы. Потом всплывают какие-то мусорные баки, незнакомые лица. Он снова открывает глаза и видит, как из трещины в каменном фундаменте собора вылезает рыжая, тощая с заскорузлыми лишаями старая крыса. Секунду она смотрит то ли на него, то ли мимо, черными тусклыми глазками и, пошатываясь, волочит свой жалкий, облезлый хвост на газон – маленький зеленовато-
серый островок среди белесых каменных плит. Слабые лапки животного не держат даже высохшего тела, ее мотает, словно в лихорадке и оно с трудом забирается на травяной пятачок. На середине его крыса замирает.
Около тщедушного кустарника, окаймляющего газон внезапно появляется молодой шустрый спаниель, недолго размышляя он задирает лапу и прыскает короткой струей по стеблям растений. Несколько капель мочи попадает на морду крысы, но та не реагирует никак и продолжает таращить в пустое пространство бессмысленные черные шарики. Спаниель, обнаружив крысу, ошеломленно замирает, затем принюхивается – тянется носом к бедолаге, но на полпути с отвращением фыркает и издает короткий, негромкий рык. Рык на крысу не производит никакого впечатления ей, вероятно, все равно от чего подохнуть: от отравы ли, старческой немощности или в зубах собаки. Спаниель, решив, что и так слишком много потерял времени на какую-то дохлятину, убегает… Он некоторое время провожает взглядом молодого пса, потом поднимает голову и не узнает города – какой-то ослепительно белый, с домами незнакомой формы и планировки. Очень много солнца и ни единой живой души, да и не город это вовсе, а гигантский макет. На проезжей части прежний калейдоскоп автомобилей, троллейбусов, автобусов, но без водителей и пассажиров. Машины сами по себе катят в разных направлениях с багровыми отсветами заходящего солнца на стеклах. Вокруг звенящая тишина и все пронизано необъяснимой тревогой. Он поднимает отяжелевшую голову, пробирается взглядом по газонам, стенам и останавливается на куполе здания, где группа нимф поддерживает источник смутного беспокойства – огромный, сияющий на солнце стеклянный шар, олицетворяющий планету. Они обхватили его со всех сторон, но ему хорошо видно, что шар выскальзывает из их рук, он уже повис над проспектом и вознесенные женские руки уже не жест опоры и надежды, но жест растерянности, отчаяния, это скорее жест мольбы о помощи. Он переводит тревожный взгляд вниз, к тем, на чьи головы должна рухнуть планета, но видит, что по улицам бегают только собаки и крысы.
