Жалобщики вскоре надоели, и дело кончилось тем, что в 1646 году у Марселиса и Акемы заводы отняли и взяли в казенное управление, тем более что за хозяевами действительно числились серьезные провинности:
"…И ныне он великий государь… объявляет их Петра Марселиса и Филимона Филимонова неправды. Забыв они Петр и Филимон отца его государства… жалование… чинили многие неправды. Припущали к себе в товарищи иноземцев без его царского величества указу и русских людей никакому железному делу учить не велели (разрядка моя. — А.Б.), а велели мастерам от русских людей во всяком железном деле скрыватца… А которые пушки делали в его царского величества казну, а те пушки не против своего договору многим немецкого дела хуже; а на сроки против своего договору тех пушек не поставили, а лили и делали пушки в ту пору на заморскую стать, для своей прибыли. И им бы Статом та их неправда была ведома".
А через год заводы Марселису и Акеме были возвращены. Царь не желал ссориться с иноземцами.
Что затем сталось с тем железоделательным заводом на Шексне, к сожалению, неизвестно.
Площадь лесов на территории Железного Поля к восемнадцатому веку ощутимо сократилась. Во-первых, крестьянин еще не чувствовал угрызений совести, постоянно расширяя горизонт пашни. Наоборот, он радовался открывающемуся простору, жилому виду окрестных деревень — местность становилась более домашней и "свойской". Во-вторых, окрепшая металлургия края, нынче жадно поглощая древесный уголь, назавтра требовала порции покрупней. В сутки обычная крестьянская домница заглатывала десяток пудов угля. А она исправно пекла крицы примерно месяца два в году. В Поморье, включавшем Олонецкий и Устюжско-Белозерский районы железоделания, ежегодно действовало по тысяче и свыше доменных горнов. То есть на них каждое лето надо было напасти шестьсот с гаком тысяч пудов древесного угля. Добавим сюда сотни и сотни тысяч пудов сжигаемых в кузницах. В итоге цифра набирается внушительная.
Конечно, в своем здоровом большинстве крестьяне разумно относились к рубкам. Красивый, сильный, обильный ягодой и зверьем лес старались не сводить, брали сосну, ель и березу выборочно, с заглядом вперед. Но, наверное, ни к чему и идеализировать положение. Край все-таки по-прежнему оставался таежным, в глухомани еще, бывало, плутал и опытный лесовик. А потому казалось, что леса здесь как сорной травы и у мужика кишка тонка эдакую прорву когда-нибудь топором посечь (бензопилы и трелевочные трактора тогда даже особо отчаянным в самых дерзких видениях не являлись). И, поскольку до первых наглядных и очевидных признаков большой беды было все-таки пока далеко, человек нет-нет да и позволял себе беспечное отношение к содержимому зеленой кладовой, то из сиюминутной выгоды, то из пристрастия к известному "авось", то по какой-либо иной слабости. Случались и сверхсрочные казенные заказы, когда углежогам, как и кузнецам, жестко диктовали время исполнения. А за нерасторопность мастер ответ нес головой. Тут уж о правилах рубки вспоминали только по завершению работ. Обычно приходилось валить лес почти за своим огородом, а обжигать чуть ли не в центре деревни. Да-да, в буквальном смысле. Вот, например, что сообщил мне Н. М. Овчинников, бывший житель села Луковец [5], впоследствии переехавший в Череповец: "В центре села возвышался округлой формы и внушительных размеров холм с кратером посередине. Высотой примерно с трехэтажный дом, ибо двухэтажное строение купца Изосима было ниже его. У подножия своего в поперечнике холм приблизительно сто пятьдесят — двести метров. Дом моего деда примыкал к нему с южной стороны, земля у нас в огороде была удивительно черной, и все время попадался древесный уголь. Моя тетя утверждает, что здесь якобы была угольная яма (морянка), она слышала это от своей прабабушки, а та от своей бабушки. В верховьях села, метрах в трехстах — четырехстах от первого, на самом берегу, находился еще один холм, тоже с кратером посередине. По слухам, он был древнее первого. У нас почему-то называли его "Уралом". Древесный уголь попадался и тут."
Если учесть, что Н. М. Овчинников человек пожилой, а бабушка тетушкиной прабабушки тоже только слышала о морении угля и с холмов съезжала в салазках, то, вероятно, возраст насыпных горок лет двести, а то и более. Реальнее всего, как мне кажется, их возведение отнести к началу восемнадцатого столетия. И связано это, на мой взгляд, с получением крестьянами-ремесленниками целого ряда крупных и сверхсрочных казенных заказов. В дальнейшем я постараюсь привести доказательства в пользу своей догадки.
Как приготовляли древесный уголь? Углежоги в лесу имели десяток ям-морянок. Грибники, должно быть, не однажды натыкались на них. Бредешь с драночной корзиной по сосновому бору, разбавленному средним и мелким ельником. Место ровное, как столешница. Сычом глядишь себе под ноги. Губы от волнения облизываешь. Ты весь нацелен на белый гриб, который мал, пузат, а уж, как бывалый окопник, нацепил на шляпку подручный маскировочный материал — шишку и дюжину тупых сосновых игл. И вдруг — перед тобой горка, высотой, пожалуй, с деревенскую баньку, а шириной где-то с дородную сенную скирду. Такие горки, по моему наблюдению, почти всегда по склонам где-то зарастают елками. Взбегаешь наверх — и, оказывается, вовсе не горка перед тобой, а скорее земляной вал, из тех, что строят иной раз ватаги подростков, увлекшихся фортификацией. Внутри — пусто. Пусто, да не голо — не торопясь срезаешь семейку рыжиков.
Таких заброшенных морянок, как свидетельствует Н. М. Овчинников, в лесах вокруг Луковца "было полным-полно".
В угольную яму углежог конусообразной кучей укладывал заранее просушенные дрова. Высота конуса часто достигала двадцати саженей. Уложенные подобным образом дрова сверху застилались хвоей. После чего кучу поджигали. По окончании процесса горения кучу разламывали. Уголь выгребали и везли сторговавшему его кузнецу.
Затянулись раны Смутного времени. Окрепли города, повеселели веси. Неуемные граждане Великого Устюга казак Семен Дежнев, торговый человек Ерофей Хабаров и стрелецкий пятидесятник Владимир Атласов протоптали тропку до Амура, Камчатки и устья Анадыри. На скрипучих причалах Архангельска российские купцы совершенствовались в европейской "галантной" коммерции: и отнюдь не всегда с уроков сей продувной "химерции" возвращались с барышом. Тягловые дворы по-прежнему делились на "лучшие, средние, молодшие и худые". С "худых" и "молодших" к концу века немало народу откочевало на Урал. И за сам Каменный Пояс.
На Урале началась разработка горных пород железных руд и строительство металлургических заводов. Но в Северной войне, которую повела Россия за возвращение захваченных Швецией земель и выход к Балтийскому морю, все же именно Железное Поле явилось своеобразным арсеналом военного ведомства [6]. В первое лето долгой (с 1700 по 1721 год) изнурительной войны русские войска потерпели поражение под Нарвой. Из поражения тотчас были извлечены следующие уроки: без флота на Балтике противника не переиграть, также как не переиграть его без изрядного количества артиллерии, война все более становилась войной пушек. И создание сильного флота, и укрепление артиллерии требовало металла. Невероятно много металла. И не через десять лет. А уже через год, самое позднее — через два. По приказу Петра I в районе Железного Поля закладываются заводы: Ижинский — в полутора верстах от Устюжны, при впадении в Мологу реки Ижины, и Тырпецкий — на реке Шогде, в десяти верстах от впадения ее в Суду, в деревне Тырпецы (по соседству, в селе Архангельском, оборудуются литейные цеха). Строительством этих казеннных заводов ведал будущий герой Северной войны, главный начальник Адмиралтейского приказа генерал-адмирал Федор Матвеевич Апраксин. В августе 1702 года он докладывал об исполнении государева повеления: "…на Устюжне… железные заводы совершены и две домны задули и льют на флот непрестанно пушечные ядра… И другие (заводы) сего лета, на которых стояли 4 домны, чаять, совершатся." Кроме ядер, заводы давали армии пушки, пищали, мушкеты, фузеи, бомбы и ручные гранаты.
В 1701 году в Устюжне Железопольской действовало семьдесят кузниц (сто двадцать горнов). В городе насчитывалось более пятисот кузнецов. После открытия Ижинского завода большинство ремесленников стали рабочими. Лишь немногие мастера не утратили своей самостоятельности, они выполняли правительственные заказы на изготовление рукояток для сабель, подпружных пряжек, корабельных гвоздей. На реке Вороже, неподалеку от железного завода, находилась "государева селитряная варница", где делался порох.
В 1703 году в устье Невы был основан город Санкт-Петербург. Северной Пальмире, по задумке Петра, пышностью и размахом следовало не токмо сравняться с европейскими столицами, но и посрамить оные. Нешуточные нужды градостроительства в железных поделках должны были удовлетворить Олонецкий край и Железное Поле. Значительная доля тягот, видимо, ложилась на устюженских мастеров.
