— Это он серьезно женат, — поправил Семен товарища, — а работает он через пень колоду. Правда, закончил большое полотно Приход слесаря в антураже репинской Не ждали. И картину Перелет Чкалова через Альпы в духе раннего постконцептуализма. А сейчас трудится над композицией Врубель и Демон в публичном доме. Он настаивал, что в сумасшедшем, но удалось его переубедить: в борделе точнее и душеподъемней. Что ни говори, кум, а вон, оказывается, сколько у нее, у майи, всего за пеленой.
— Вот ведь, как мал мир, — всё восклицала хозяйка, не реагируя на ведические намеки. — Как мал и как тесен! Помню, в Голландии я встретила подругу детства Машку, хотя, казалось бы, что Машке делать в Голландии. И вас едва увидела, тотчас почувствовала что-то близкое… Додик был хороший. До сих пор иногда звонит, когда развязывает.
— Он всем звонит, когда развязывает, — подтвердил Семен. — А когда завязывает, не звонит. Ни в ком трезвый не нуждается. Потому, раз человек в завязке, зачем ему друзья, выпить-то он не может. — И он глотнул.
— Но, Майя, продолжайте, мы вас перебили, — веско напомнил воспитанный Князь.
— Я про то, как первого своего мужа потеряла. — Голос ее набирал силу и взрослую глубину. — Когда моя бабушка умерла от инсульта в восемьдесят лет, мама тоже заболела — туберкулезом. Я уж думала, всё, сирота. Но мама выкарабкалась. И отец повез ее на поправку в Крым. И я поехала: маме уход был нужен. Додофеева тоже звали, но он уклонился.
— Действительно, — понимающе вставил Семен, — что ему делать на море с женой и с больной тещей.
— Да, остался в Москве на свободе, я ведь знала, какой он любитель на стороне поразвлечься.
— Этого не отнять, — согласились благодарные слушатели.
— И надо ж было такому случиться, что в Коктебеле, в Доме творчества, как раз в это время жил прежний муж Гончи, писатель Прогибин. Они с отцом хорошо были знакомы, во времена Гончи была одна компания. На радостях от такой чудесной встречи они, конечно, взялись выпивать. У Прогибина в номере. Жара. А они отчего-то пили не холодное вино, а теплую старку. И мне наливали. Что ж, отец даже в Домжур любил меня с собой водить, выдавал за молоденькую подругу. Пили старку из купленных в художественном салоне керамических стопок, черных изнутри, говорили, конечно, о бабах и о литературе. И, поскольку оба были сильно давши, меня в расчет не принимали. Но я сидела рядом, что-то клевала со стола и была свидетельницей такого признания писателя. «Старик, — вдруг сказал дядя Юра отцу (я его еще по школьной привычке дядей Юрой звала), — я ведь был влюблен в твою Ленку. (Это, значит, в мою мамашу.) Но, — говорит писатель, — сохранил ее для тебя». Врет, думаю; наверное, она ему не дала, очень уж отца любила.
Тут голос рассказчицы посуровел, как бывает у поживших женщин, когда они вспоминают полузабытую историю своей нелегкой половой жизни.
— И вот этот самый дядя Юра Прогибин вдруг обнаружил мое присутствие и так пристально на меня поглядел, что у меня, как это называется, поплыло перед глазами. А я, надо сказать, в молодости на мать была похожа. Тут же встала, сказала, что пойду ее проведать, а сама на пляж, разделась и голой залезла в море, чтоб, значит, после старки охладиться. В те далекие годы застоя, не знаю как сейчас, по ночам все бабы голыми купались… Ну, чего говорить, мужик и есть мужик, отпетый был и ушлый, уже через пять минут шасть за мной в волну. Все было прямо в воде. Я тогда и не знала, что любовью можно заниматься во всех трех средах. Сильный был мужик. Немолодой, а был у него тугой, как резиновый шланг, и твердый, что железный лом. Видно, хотел меня очень, светлая ему память.
Тут она перекрестилась, вышло как-то двусмысленно.
И тоже выпила.
— Додофеева я сильно любила, — сказала она веско, — но еще не умела изменять, а быть неверной надо долго учиться. Как вернулась, во всем покаялась. Мне хотелось, чтоб он знал: не одному ему бл…ствовать. И вообще — хотела увидеть, как он отреагирует. Он и глазом не моргнул, но скоро я почувствовала: прежнего уж не будет… Потом-то у меня… Помню, когда мы с мужем жили в Голландии, пошла я рано утром за сливками…
Она посмотрела на своих слушателей, не решив еще, пускаться ли в дальнейшие подробности и заманчивые откровенности: гости мирно дремали, привалившись друг к дружке.
— Эй, — сказала хозяйка, забыв про голландского молочника, — имейте в виду, кровать в доме одна. Удобная и широкая.
В первый раз Семен проснулся еще до рассвета. Стал прикидывать, где он, и раздумывать, как бы ему ловчей добраться до сортира. И тут обнаружил, что лежит рядом с ним вовсе не Князь, а сама хозяйка Майя. Он приподнялся. Князь тоже был на кровати, но по другую сторону бабы. Воспользовалась-таки нашей беспомощностью, сообразил сонный Семен и пощупал себя — трусы были на месте. Он решил не вставать, затаиться и терпеть. Лежать между нами бабе можно, стоять — никогда, прошептал он как Отче наш. И опять погрузился в дрему. А Князь и не просыпался. Обоим приснился тревожный предутренний сон.
Солнце село за острие черной горы на ближайшем острове — там, далеко от Индокитая, на западе оставалась за морем их родина Европа. Под изможденной и потрепанной чешуйчатой пальмой стояла туземка, глядела на закат и чесала левой короткой ногой пыльную правую. Гас последний яркий луч, и сподки облаков, появившихся в еще недавно ясном чужом небе, сделались цвета отечественной малины. В соседнем болоте дружно лаяли крупные сластолюбивые жабы. Наливались в полях ананасы. За спиной были джунгли, полные коричневых слонов, чуждых звуков и плохих предзнаменований. Там быстро текла темная, зловещая, роковая река, таящая стаи хищных жирных рыб и водяных змей, и не было через нее моста, и было не переправиться на другой берег им, недавним героям.
Оба перевернулись на другой бок.
На этом же берегу подстерегала опасность. Хромой солдат Андрей с ружьем наперевес тыкал им в спины примкнутым штыком. Хозяйка, гордая женщина, говорила строгим приказным голосом: сказала ехать в Миссолунги, не послушали, теперь не оборачиваться, отправляйтесь на Ибицу. Было страшно от безысходного чувства, что деваться некуда. Они заметались и побежали. Лианы чужой злобной страны хватали их за ноги и пеленали тела. Под ногами чавкало. Страшно свистели пули. Они проснулись с тоскливым и томительным чувством безысходности и неминучей опасности. С сиротским пониманием, что заблудились и потеряли путь. Свист издавал чайник, забытый на кухонной плите. Хозяйки меж ними уж не было. Из ванной комнаты доносился шум льющейся воды. Что ж, все трое были в том возрасте, когда приведение себя в готовность к новому дню требует применения ряда индивидуальных заветных практик.
Женщина появилась из ванной комнаты в коротком голландском кимоно, полы вразлет, и подпрыгнула на одной ноге, прочищая ухо. Мокрые крашеные патлы свисали. Она была по-своему свежа и казалась счастливой.
— Крепко вы спали, жалко было будить. Такие светлые лица, и никаких дурных помыслов. Не могла б между вами выбрать! Оба хороши! — Этими бестактными словами она привела в конфуз наших героев. Но и сама, похоже, была смущена собственной откровенностью и безоглядностью.
За завтраком оба получили по большому бутерброду со сливочным маслом и копченой красной рыбой, а также по кружке крепкого ароматного британского чая Ахмад. Сжевали молча, не поднимая глаз, но понимая друг друга без слов. Потом, поблагодарив, разом поднялись, объявили, неловко перетаптываясь, что, мол, пора и честь знать. Необходимо идти. Чтоб скрасить неловкость и хоть чем-то отблагодарить хозяйку, Семен процитировал стих:
Светает. Вот проглянула деревня.
Дома, сады, все видно, всем светло,
Вся в золоте сияет колокольня,
И блещет луч на стареньком заборе.
Пленительно оборотилось всё
Вниз головой в серебряной воде:
Забор, и дом, и садик в ней такие ж…
Стали принужденно раскланиваться. Понимали, конечно, что поступают жестоко, но по-другому поступить они не могли. Знали, коль пришла пора расставаться, необходимо делать это разом, решительно и без жалости.
— Куда это идти, зачем это идти! — вскричала хозяйка, и на лице ее отразилась неприятное выражение загнанного грызуна. — Вы ж даже не брились! Эх, только мы все втроем сблизились, только узнали друг друга и научились понимать. Только начали жить. — Она сплеснула руками. — Да у меня нестарая Волга от мужа в гараже осталась. И два кузнецовских сервиза. Никуда не пущу! — сурово крикнула она, однако возглас этот прозвучал жалко.
Она ухватила каждого за одежду. Семена левой рукой за кофту крупной вязки от Кати из Мнёвников, другого правой за полу кожаной автомобильной куртки. Но сильные наши герои, конечно, вырвались.
