Этим утром Краб не испытывает никакой боли, зато не зазвонил сломавшийся будильник. У него давно уже не ломался будильник. Так что, очевидно, все шло к тому, что рано или поздно будильник снова сломается.
С большим опозданием Краб ставит на огонь кастрюльку с молоком и, убаюканный волнами своего туалета, не уделяет должного внимания молоку; оно убегает из кастрюльки, чего в жизни Краба давным-давно не происходило; так что, очевидно, все шло к тому, что рано или поздно молоко убежит снова.
Теперь Краб бежит по улице, наступает на свой же развязавшийся шнурок и растягивается во весь рост среди выставленных перед входом в магазин фарфора тарелок и чашек; из носа у него идет кровь, рукав плаща разорван, праздный зевака улепетывает с его бумажником, он не может найти свои очки, продавец требует, чтобы он заплатил за побитую посуду, вызванный полицейский просит предъявить документы и, поскольку он не может их представить, Краба в целях более детальной проверки отводят в участок и сажают в камеру, откуда, наконец, вечером и извлекает его адвокат; но ведь уже давно Краб не наступал на собственный шнурок, не разбивал до крови нос, не рвал одежду, не терял очки, не бил посуду, в последнее время у него ничего не крали, а его разборки с полицией ушли далеко в прошлое, так что, очевидно, все шло к тому, что рано или поздно он снова наступит на шнурок, разобьет до крови нос, порвет одежду, потеряет очки, побьет посуду, останется без бумажника и будет бесцеремонно препровожден в полицейский участок.
Но в силу этого правящего его жизнью принципа, не испытав за всю свою жизнь ни мгновения покоя, Краб полагает, что имеет право на целый день отдыха. Обоснованное ходатайство. Ну да оно подождет. Слишком уж давно Краб не страдал от ревматизма. Кроме того, он прошел еще не через все испытания, с которыми принято считаться в судьбе человека и которых он до сих пор был необъяснимым образом лишен. Предусмотрен — пожар. Безответная любовь источит ему сердце. Он наступит на хвост змее (развернутый вариант темы шнурков). Вскорости ему напишет таинственный вымогатель. Он потеряет сына. Трижды перевернется его автомобиль. А затем у Краба вновь начнутся желудочные колики, ничего удивительного — после столь долгого роздыха-то.
* * *
Краб должен был умереть от рака. Врачи сулили ему два месяца. И тут он попал под автобус. Право, гиблое дело — строить на нашей планете планы.
* * *
А ведь наверняка Краб — не самый несчастный из людей.
20
Не удивляйтесь, если увидите, как в один прекрасный день к вам решительным шагом направляется Краб, не переходя, правда, на бег и не прищелкивая каблуками, скорее неспешно и даже осмотрительно, как будто пересекает замерзший пруд, однако и не глядя себе под ноги и не нащупывая носком надежную почву, напротив, равномерной и чрезвычайно уверенной походкой, будто он шагает по траве или пушистому ковру, однако в нем не утопая, напротив, с ощутимой поспешностью, сдержанной, правда, не менее заметным усилием воли, как мешкает на раскаленных углях факир, который слышит, как вокруг позвякивают монетки, и воображает, что действительно под отблески углей попирает золото, — не удивляйтесь, если Краб, подойдя, наконец, к вам вплотную, уставится на вас с задумчивым видом, не навязчиво, тем не менее, и не назойливо, напротив, скорее скромно, украдкой, как будто ждет от вас знака, какой-то реакции, чтобы точно знать, на чем остановиться по вашему поводу, не задавая вам, однако, вопросов и не пытаясь завладеть вашим вниманием, напротив, спасаясь бегством, если по случайности вы обратитесь к нему с какими-то словами или встретитесь взглядом, но оставаясь на месте, покуда вы ничего не говорите, покуда вы не пошевельнете мизинцем или сделаете способный его испугать жест, покуда остаетесь безразличным, рассеянным, далеким, даже высокомерным, так что, кажется, вы даже не замечаете его присутствия или же не обращаете на него никакого внимания, — не удивляйтесь, если Краб в конце концов осторожно закроет вам глаза: у него есть все основания счесть, что вы мертвы.
* * *
На первый взгляд, Краб ничем не напоминает убийцу; легче представить себе, что сей хрупкий юный художник склонен скорее к милосердию, к прощению. Не ошибитесь в его качествах. Десять пальцев пианиста складываются в две руки душителя. Краб не позволит, сложа руки, вечно унижать себя.
Крабу тоже хотелось бы рубануть с плеча — нанести свой удар саблей, — но у него нет на это времени, первым делом нужно отводить те удары, что наносят ему.
* * *
Если разобраться, Краба упрекают прежде всего в том, что на протяжении своего детства он слишком часто общался со своей матерью, этой чудовищной женщиной.
21
Значительную часть своего детства Краб провел в повседневной толкотне и текучке школьных коридоров — совершенно неправильное выражение, можно подумать, что они в обрамлении ив, тополей, осин несут свои волны к самому синему морю, тогда как на самом деле они по прямой перетекают в другие, столь же непротекаемые каналы, ибо все на свете коридоры чувствуют локоть друг друга, составляя единую расчерченную и расчерчивающую квадратиками, лишенную выхода сеть, раз за разом выводящую в школьный класс, дортуар, столовую и слишком редко в спокойный и чистый медпункт, где можно в свое удовольствие немного пострадать.
Очень странно: каждый раз, когда он пытается перенестись в ту эпоху, запруженную гоняющимися друг за другом мальчишками, среди которых он ищет своего, того, кем был он, руководствуясь единственно дрянной — размытой, нечеткой — фотографией, словно вышедшей из-под кисти неумелого живописца, поскольку у него не сохранилось никаких воспоминаний, как он выглядел в том возрасте, когда круче всего было подышать на зеркало, чтобы оно запотело, или пройти сквозь него; так вот, каждый раз, когда он обращается к этим ребятишкам, в одного за другим всматриваясь, — со своей фотографией в одной руке, другой пощипывая остренький подбородок, который никогда не оказывается его собственным, — каждый раз Краб поспешно решает, что ошибся школой, и уходит не солоно хлебавши — разочарованный, переживающий за малыша, настолько озабоченный, что проходит, не заметив, мимо единственного выхода из этого заведения и погружается, увязает в его безвыходном лабиринте (воспользуемся прилагательным, которое само по себе безысходно и бесповоротно попало в ловушку).
Спохватившись, он обнаруживает, что и в самом деле заблудился. Как отсюда выбраться? Он хочет вернуться назад по своим следам, но только окончательно их запутывает. Он ничего не узнает. Знакома ему одна только тоска, кажется родной, слишком родной. Сжимает его в долгих объятиях. Он роется в карманах, вытаскивает оттуда сигарету без фильтра, идеально округлую, нежную и гладкую, плотную; машинально подносит ее к губам, но не зажигает.
Тут в конце коридора появляется мальчуган и, опустив глаза, держась у самой стены и чувствуя себя к ней поставленным, все более и более неуверенным шагом направляется в его сторону — и вот дяденька, который следит за его приближением, посасывая палочку мела, останавливает бедолагу, спрашивает вязким голосом, как добраться до выхода.
— Понятия не имею, — отвечает Краб. — Я и сам его ищу. Пожалуйста, отпустите меня. Вы открутите мне подбородок. Что у вас у всех за грязные помыслы. Грязная педерастическая ностальгия. Каждый день встречаю двоих-троих вроде вас. Пройдет время, отращу вшивую бороденку, и ноги моей здесь больше не будет. А настоящей сигаретки у вас не найдется?
* * *
Краб умрет в зародыше.
* * *
На чужих бабушек страшно смотреть, в очередной раз убеждается Краб, пересекая с букетом в руках запруженные коридоры богадельни; поэтому он идет быстро, не особо оглядываясь по сторонам, пока не добирается наконец до кресла, в котором, как знает, найдет ее; там он душит в объятиях, покрывает поцелуями этакую мумию ведьмы, каковая воняет, чешется, подслеповато щурится, пускает слюну, — странно прекрасную и изысканную старую даму, у которой прядями лезут волосы, ее пожелтевшие волосы, свою все еще живую с незапамятных времен бабушку.
22
Краб умирал от скуки. Путешествия, зрелища — ничто не могло его развлечь. Прописанные врачами возбуждающие не оказывали никакого воздействия. Он перестал есть. Жевать: поначалу терпимо, но потом такая скука. Его начали оставлять силы.
Если пловец, который вдруг перестает плыть, камнем идет ко дну, думал Краб, то у меня под ногами разверзнется земля, с меня хватит. Так и стоило бы умирать, почва уходит из-под ног и наши слишком усталые, чтобы продолжать, тела погребаются стоймя, воткнутые без каких-либо церемоний в землю, а на поверхности уже вновь воцаряется спокойствие, под покровом травы исчезают последние следы этого скоротечного погребения.
