Сегодня, когда я оглядываюсь назад, я знаю, что хотело мне сказать то утро, которое возникает в памяти словно из ничего. Во-первых, нельзя жить, еле-еле сводя концы с концами. Во-вторых, всегда только так и нужно жить — едва сводя концы с концами, или, говоря словами Джези Стура, любимого актёра моего дяди: «Как ни крутись, а жопа всегда сзади».
Я не люблю ни прощаний, ни долгих речей, ни бабушек, которые вытирают слёзы рукавом, пока их глаза окончательно не покраснеют, как у Гени, когда она плачет.
На вокзале я больше ничего не говорил, а она целовала меня и Агнес, целовала нас и сильно прижимала к сердцу, так что мы даже чувствовали её грудь и влажное тепло её ладоней. Она дала нам в дорогу пакет с нарезанным хлебом и копчёной колбасой, с яйцами, сваренными вкрутую, со свежими помидорами и огурцами. На дядю Джимми она даже не взглянула, она избегала его глаз, но в конце всё же поцеловала его, и он сказал:
— В один прекрасный день я вернусь в Ротфлис и заплачу все долги.
Тётя Аня над этим только посмеялась. Она смотрела на рельсы, по которым должен был вскоре подъехать поезд на Варшаву, потом взглянула на Джимми и сказала:
— Коронржеч! Ты знаешь, я получаю только маленькую пенсию. Я даю тебе ровно три месяца, а после этого хочу увидеть доллары, настоящие живые доллары!
— Я не мошенник и не аферист, — с обидой отвечал Джимми, — который лишает старых женщин их последних сбережений. Тебя я никогда не бросал в беде. Ведь ты же это знаешь!
Моя тётя сказала:
— Ты не мужчина, ты ребёнок, к тому же пьяница! Я не хочу видеть тебя больше никогда!
Это «больше никогда» особенно задело моего дядю. Он набрал в лёгкие побольше воздуха, щёки его надулись, но он не нанёс ответный удар, потому что в разговор неожиданно вмешалась Агнес:
— Ну что мы здесь стоим и препираемся? — спросила она. — Сначала дайте нам в Канаде прочно встать на ноги, а потом мы вам поможем. Ведь это само собой разумеется!
Прибытие поезда избавило нас от дальнейших разговоров. Мы даже «до свидания» больше не сказали. Молча поднялись в вагон второго класса в середине поезда.
Я встал у окна в коридоре, опустил стекло и высунул на прощание правую руку. До свидания, Ротфлис и Червонка, думал я, и ты, красный вокзал; мне будет тебя не хватать, потому что я люблю тебя, потому что ты сделал меня сильным, способным на это путешествие, с тебя единственного отныне будут начинаться все дальние странствия в моей жизни — каждый вокзал теперь будет называться Ротфлис и Червонка и будет сиять твоими огнями.
Мой дядя вытащил из кармана брюк свой клетчатый, всегда грязный платок, вытер рот и выругался. Потом помахал из окна платком своей бывшей жене и тёще.
Он снова был в хорошем настроении: наконец - то он был свободным страховым служащим, которому не нужно было ни с кем делиться деньгами, а главное — нигде не нужно было их прятать, и я видел своими глазами, как тюрьма и коммунисты по мере удаления поезда становились всё меньше и меньше, пока не исчезли совсем под удары колёс, выстукивающих тик-так, тик-так, тик - так — оглушительно громко, но единственно верно для гимна побега.
Агнес всё время молчала. Она проверила наши билеты, сама положила тяжёлый чемодан моего дяди и мой в багажный отсек нашего купе. Потом удобно устроилась на своём сиденье и попыталась подтянуть мини-юбку поближе к коленям. Никому из пассажиров не должно быть видно слишком уж много. Но даже меня в этот момент не интересовали её ноги в золотистых колготках, я беззаботно слушал тиканье колёс и гул дизельного мотора поезда. Мой дядя тоже ничего не говорил, он любовался ландшафтом, где он не так давно вершил свои делишки. Этих маленьких деревушек, этих сосен и берёз и тёмных прудов ему будет недоставать, может быть даже больше, чем моей тёти Ани. Я это знал. Равно как и опустошённых браконьерами озёр и лесов, которые кормили когда-то и его самого. Ему будет недоставать щук, угрей, диких кабанов и белых грибов. И только я, лев, отпраздную мой семнадцатый день рождения в Канаде и ни о ком и ни о чём на стану печалиться.
4
В международном аэропорту Варшавы я впервые в жизни увидел настоящую рекламу пепси - колы. Пить пепси мне уже приходилось, это было в Ольштыне, куда дядя иногда брал меня с собой на важные мероприятия в Министерстве сельского хозяйства или в Центральном управлении государственной страховой компании PZU.
Поскольку Джимми один съел в поезде весь хлеб и копчёную колбасу, я собирался закупить новый провиант на нашу дальнюю дорогу, но Агнес объяснила мне: в самолёте мы сможем есть и пить сколько захотим, потому что билет включает в себя и питание. Но Джимми был совсем другого мнения:
— Польские авиалинии экономят на всём. Каждому пассажиру, даже иностранцам; дают талоны на питание, а вот получишь ли ты потом что - то по этим талонам — вопрос другой.
Ещё он сказал, что авиакомпания располагает только русскими самолётами «Ту», потому что они расходуют меньше керосина, чем быстролётные гигантские лайнеры америкосов.
Я видел вокруг только радостные лица — как будто люди, которым приходилось летать на самолётах, вообще не ведали ни уныния, ни тяжёлой работы — такой, например, как на бойнях Ротфлиса.
Молодые люди в серых костюмах доставали свои портмоне, расплачивались крупными купюрами и благодарили лёгким кивком головы, а женщины в окошечках информации улыбались нам, хотя для этого не было никаких видимых оснований. Они говорили по-английски, по-немецки и даже по-русски, были одеты в узкие юбки и приталенные блейзеры; эти синие костюмы были им, очевидно, маловаты, думал я тогда. Дядя Джимми поглядывал за моей спиной на их ноги и декольте и шептал мне:
— У них же сейчас всё лопнет и вывалится наружу…
Мы шли следом за Агнес, которая целенаправленно двигалась в сторону паспортного контроля.
Лицо Джимми от волнения покрылось красными пятнами. Нервы его были на пределе. Он рассказывал польским пограничникам, что летит со своей молодой женой в Виннипег на медовый месяц, ну да, а этот бедный юноша (он подразумевал меня) — круглый сирота и должен немного подучить английский.
— У парня дела в школе всё хуже год от года. Поэтому я решил устроить для него образовательную поездку в дальние края: должен же кто - то показать мальчишке мир!
Я скрежетал зубами от ярости. Но у меня не было выбора. Приходилось сохранять самообладание. Я вспоминал песню «Magic Box» группы «The Who», думал о безумствах Пита Таунсенда, который на сцене терзал свою гитару, шмякал её об пол и после всего этого продолжал на ней играть.
К счастью, Агнес, которая сохраняла полное самообладание, пощипывала меня за рукав рубашки. Она сказала пограничникам:
— Мой муж очень боится летать на самолётах, поэтому так нервничает и говорит как заведённый. Мисю! Милый! Замолчи уже наконец, а?
После этого мой дядя надолго угомонился и снова дал о себе знать только в самолёте, когда мы поднялись в облака и Варшава стала крошечной, словно Ротфлис и красный вокзал.
С нами в Нью-Йорк летела американская боксёрская команда, совершавшая своё турне по Восточной Европе.
Джимми сказал:
— Посмотрите-ка на них! Сперва эти ниггеры поколотили наших парней, а теперь празднуют свою победу в бизнес-классе, а наши красивые девушки им прислуживают, словно каким - нибудь партийным функционерам из Москвы! Потом они прилетят домой и купят на свои гонорары по второму автомобилю, а наш брат как ходил пешком, так и дальше будет ходить.
— Дядя, эти негры — американцы! — сказал я.
— Не ври! Они из Африки, они едят руками, бьют в свои барабаны с утра до вечера и размножаются как кролики!
Иногда я прихожу в такое отчаяние, что готов прыгнуть с моста, — оттого что Джимми Коронко ничего не желает знать и никого не хочет слушать. Но такого рода смерть была бы смехотворной и слишком обидной перед лицом тех многих случаев, когда дядя выказывал бесспорную мудрость. Если уж умирать, то за нечто такое, что толкает рассудок к безумию — по человеческим меркам. Я много лег подряд готов был умереть за Агнес, за любовь к ней, я даже и за Джанис теперь готов бы отдать кое-что — ещё раз за любовь — разумеется, при определённых обстоятельствах… Но когда же они наступят? Где начинается истинное безумие?
Моя бабушка Геня дала мне на дорогу в Америку одно очень странное напутствие, которое я тогда даже не понял. Под сливовым деревом в саду она однажды сказала мне:
— Сынок! Женщины всегда знают, чего хотят, — мужчины же тряпки и уклоняются от решений. Поэтому держись только за Агнес, а не за пьяницу Коронржеча.
Как раз об этом я думал в аэропорту Франкфурта-на-Майне, где мы делали пересадку, именно эта фраза вертелась у меня в голове, когда мы вслед за чёрными боксёрами ступили на эскалатор, блуждали по бесконечным ходам и переходам, потом снова ехали на эскалаторе — к выходу к самолётам. Когда я взглянул на Агнес, которая со школы немного знала английский, — с каким чувством собственного достоинства она спрашивала дорогу и как она была приветлива со всеми — раньше я не замечал в ней этого качества, — я постепенно начал понимать, что имела в виду моя бабушка: Агнес пойдёт по головам, по трупам; ей не терпится как можно скорее приехать в Виннипег и начать новую жизнь, заработать кучу долларов и показать канадцам, что она лучше, умнее и красивее, чем все остальные женщины.
