— Не дай Бог, уйдёшь, Григорьич… Кто будет делать вилы к сенокосу?
Умелые виловщики, мастера «по вилам», всегда были редкими и высоко ценились на селе.
Мне приходилось не однажды помогать отцу в этом деле. Разумеется, лишь «на подхвате» да в роли ученика, наматывающего на ус. Где-нибудь накануне Троицы, в полевое междупарье, отец, утречком заглянув ко мне в горницу, бросал скороговоркой:
— Шурка, поехали-ка вилы рубить!
Такая команда мне была по нутру. Я быстренько натягивал сапоги, набрасывал пиджачишко на плечи и выскакивал за ворота. Там, у коновязи, уже стоял Карька мохноногий, запряжённый в рыдван. Отец в своей неизменной шляпе, помятой, как старый солдатский котелок, усаживался в телегу, просовывая ноги между решетинками накидашки, я пристраивался сзади на облачину, и мы отправлялись в лес.
Отец выбирал самые дальние и глухие лога — Титовский, Уджейский, Японский (по имени соседней деревеньки в стороне восходящего солнца), где на северных склонах, в заветерьях, необыкновенно густо росли берёзы, прямые, как лучи, и до самых макушек не имевшие сучьев. А, надо заметить, деревянные вилы, и простые, и стоговые, у нас делают исключительно берёзовые. Не только потому, что дерево это — самое распространённое в нашенских лесостепных местах, но и потому, что древесина берёзы, вовремя ошкуренной и просушенной, отличается особой плотностью и прочностью. Тут с нею не могут соперничать ни сосна, ни пихта, ни тем более — осина, мягкая и хрупкая. Могла бы тягаться, пожалуй, лиственница, да уж больно она тяжела и сучковата, что загодя не сулит добротного черенка. К тому же на макушках лиственниц трудно встретить столь равнорогие развилины, какие зачастую венчают красавицу-берёзку.
Подобравшись прямоезжими дорожками через поля и залежи поближе к «вильному» лесу, отец распрягал Карьку, привязывал к телеге на длинный поводок, брал топор, мне вручал пилу-двухручку, и мы шли в глубину лесной чащи среди белокорых колонн с чёрными накрапами, от которых рябило в глазах. Шли, высматривая самые подходящие деревца — по толщине и стройности ствола и по развилистости вершины. Я старался подмочь отцу, указывая на те, что выделял по своему разумению. Но он в ответ только махал рукой. Наконец, задерживался возле одной из берёз, запрокинув голову, обходил её кругом и, если оставался доволен выбором, обычно восклицал: — Во, брат, готовые вилы!
Прикинув, куда она пойдёт, подрубал берёзу топором в три-четыре взмаха, отступал на момент и кивком давал мне знак, чтобы я подбегал с пилой, когда комель был толстоват, но чаще сам дорубал его с обратной стороны и пособлял дрогнувшей лесине, с пронзительным треском падавшей между сгибаемыми ветвями белых сестёр. Упав с уханьем, берёза словно бы вытягивалась в длину и теперь казалась много большей, чем была при жизни, как всегда видится большим себя живого и человек, положенный в гроб.
Отец быстро очищал топором гладкий ствол от нечастых веток, оставляя лишь рассучье на вершине, которое обыкновенно называется мутовкой. Между прочим, тут в смыслах имеется одна тонкость. Мутовка предполагает как минимум тройное рассучье, двойное же чаще именуют развильем или ещё рассохой. Это отличие сохраняется и при употреблении слов в переносном значении. Скажем, место, где дорога раздваивается, никто не назовёт «мутовкой», а скорее развилкой или уж словом от других корней — росстанью, то есть там, где расстаются. И недаром слышен в нём грустный оттенок. Всякое расставанье по сути печально. Кто-то из писателей даже заметил: «Расстаться — это всегда немного умереть».
Однако вернёмся в наш лес. Обсучковав одни «готовые вилы», отец высматривал следующие — и весь процесс повторялся: подрубка, подпилка, повалка дерева, обработка сучьев. Разве с той разницей, что иногда после падения берёзы, в наступившей звонкой тишине, отец устраивал небольшой перекур, а работу сучкоруба доверял мне. И если попадались не трёх-, а четырёхрогие вершинки, я старался сохранить все отрожины, особенно когда три из них располагались в одной плоскости, а четвёртая нависала над ними. Бывалый копновоз, я знал, что накладчики волокуш выше ценят такие ухватистые и цепкие вилы — меж их зубьями не просыпается даже самое мелкое залежное сено. Но, правда, на подходящие четырёхрожия «как по заказу» березняки наши были скуповаты, да и не каждая моя «сложная» мутовка проходила через отцовский контроль.
Нарубив дюжину-полторы заготовок для будущих вил, мы вытаскивали их волоком из лесу и укладывали в рыдван. Поскольку рогатые жердины были длинными, а некоторые и очень длинными, то отец притягивал их по комлям верёвкой к телеге, чтоб не «играли» дорогой, перевешиваемые разлапыми вершинами. Мы, тоже стараясь придавить воз, садились поближе к передку телеги и трогались в обратный путь. Но гнуткие берёзовые хлысты на колдобинах всё же били рогами об дорогу, и отец придерживал Карьку, спешившего домой, к водопою и кормушке.
Воз мы разгружали в нашем дворе, ибо отец мастерил вилы обычно на дому, в своей столярке, под навесом возле амбара.
Но это было потом. А прежде он доводил до ума заготовки. Ошкуривал привезённые жерди с мутовками. Благо — ранним летом кора, «смазанная» изнутри густеющим берёзовым соком, снимается легко, вместе с берёстой, «сапогом», по выражению плотников. Затем отец тщательно «правил» зубья будущих вил — где подтягивал шпагатом, а где, напротив, распирал спицами, чтобы придать им необходимый изгиб и направление. Потом сушил вилы, стоговые — стоймя приставив к фронтону сарая, а копённые — просто забросив на пологую крышу столярки.
И уж после надёжной просушки, длившейся пару недель, когда рога задубевали в заданном положении, начинал кропотливую обработку вил, действуя и топором, и рубанком, и фуганком, а напоследок — ещё и ребром стеколка, отшлифовывая чёрен и рога до костяной гладкости. Мне, как правило, доверялась только эта нехитрая операция — скобление вил свежесколотым стёклышком, но я и тем был доволен, ибо приобщался к серьёзному ремеслу. Оно поднимало меня в собственных глазах, а главное — в глазах моих приятелей. С особым старанием шлифовал я редкие четырёхрогие вилы, предвкушая те похвалы, что услышу от накладчиков волокуш, будучи копновозом на артельном сенокосе.
Не без тайной мысли напомнить лишний раз о своей причастности к важному делу я норовил как бы случайно объявиться в отцовской столярке, когда в канун сеномётки к нашим воротам подкатывал на дрожках нарочный из бригады (а то и сам бригадир!), чтобы забрать готовые вилы. И если он, перебирая и пробуя в руках на ловкость то стоговые, то копённые, хвалил «чистую» работу, то и меня распирало от гордости. Отец же в такие минуты был не просто горд — он как-то по-особому оживлялся, приободрялся и словно бы даже молодел, довольный признанием его мастерства и старания. И я вполне понимал его. Что такое достойная оценка твоих трудов и как она поддерживает дух, я уже знал по школьным отметкам, выводимым строгими учителями.
Подсобив гонцу сложить вилы в телегу, мы с отцом ещё долго, стоя у ворот, провожали взглядом развилистый воз, пока последние рогулины самых длинных «стоговиков» не скрывались за углом бригадного переулка.
Деревянные вилы водились и на отцовском подворье, но больше праздно стояли под навесом или валялись на сеновале, в хозяйстве использовались довольно редко. Разве что при разгрузке и отмётке в сенник конных возов сена или соломы, привозимых отцом уже в розвальнях, по санному пути. Однако и тут мы чаще орудовали железными вилами, более сподручными, лёгкими, да и захватывающими вполне подъёмные навильники.
3.
Но вилы железные это, как уже сказано выше, совсем другая статья. И не только по основному назначению в хозяйстве, но и по методам изготовления. Если начать с последнего, то эти вилы — по преимуществу заводские изделия. Отец мой сам делал только черенки к ним. И, замечу, тоже обычно берёзовые, как наиболее ровные и крепкие на излом. А уж про нынешних хозяев, в особенности — городских дачников, и говорить нечего: они даже черенков сами не выстругивают. Покупают в магазине готовые палки — с конвейера, притом выточенные из самой разной древесины: от сосновой до еловой и осиновой, и уже потому непрочные, ломкие, частенько дающие занозистые трещины над вильным проухом.
Однако всё же бывают (бывали, по крайней мере) и самодельные железные вилы. Я ещё захватил такие «самоковки», которые мастерили наши сельские кузнецы, вырубая зубья из железных пластин, до бела раскаляемых в жарком горне. Обычно это были трёхзубые вилы с довольно толстыми и не круглыми, а четырёхгранными зубьями. И вручную делались они не в пику заводским, заполнявшим скобяные лавки, а как бы в дополнение к ним. Для особых назначений. Например, для переброски тяжёлого и сырого навоза (кстати, их чаще так и называли — навозные вилы, иногда — рожны) или для подкапывания картофельных гнёзд, где тоже нужна более основательная прочность, чем у тонких заводских. Правда, теперь я встречаю в магазинах и заводские, сделанные наподобие тех самоковок. То есть не с длинными, округлыми и как бы выгнутыми «под ковш» зубьями, а с более короткими, четырёхгранными и почти прямыми. Явно рассчитанными на земельные работы для садоводов и огородников. Ведь многие нынешние дачники уже вилами не только подкапывают картошку да морковку при уборке, но и полностью вскапывают свои участки. И если земля у них лёгкая, рыхлая, то получается не хуже, чем лопатой, и к тому же даётся меньшими усилиями. Но мягкой и рассыпчатой почва бывает лишь тогда, когда её много лет щедро удобряли и основательно взрыхляли не одними рожнами.
