— Ну? Зачем…
Я стал смотреть в располосованное решеткой небо.
— Идите… пока.
Я дернул ручку — закрыто.
Она выскользнула из-за стола — ростом мне по грудь — открыла своей отмычкой…
Страшно захотелось курить. Полцарства за сигарету. Пошел по зеленой дорожке.
Откуда-то пахнуло табачным дымком, кашель послышался. Пошел на запах. В конце зеленой дорожки виднелась решетка — за ней сидящие люди, слои дыма…
В решетчатой стене оказалась дверь. Я толкнул ее и вошел в маленькую комнатушку с крохотным окошком под потолком. На кожаных тумбах сидели пять тел серых пижамах, молча чадили, смотрели в пол. Подсел к одному, очкастому, с тугой лысиной.
— Закурить не найдется?
Очкастый даже не повернул головы, спокойно курил, смотрел под ноги. Я потрогал его за плечо.
— Закурить, говорю, не найдется?
Молчит.
Я повернулся к другому. Он лихорадочно захлопал себя по карманам, потом прижал руку к груди… залопотал что-то сквозь слюни и жалобно смотрел, словно я собирался его ударить.
Я смотрел на него. Просто так смотрел. Такого еще не было: я смотрю, и тот, на кого я смотрю, съеживается под моим взглядом… Я не отводил глаза. А он протянул мне свой окурок. Окурок был мокрым от слюней.
Я отвернулся.
— На; — протянул сигарету сидящий напротив. Это был пухлый коротышка с потерянными в лице глазками. Я прикурил от его сигареты. После первой же затяжки комната с сидящими вокруг людьми накренилась… Прислонился затылком к стене. Захолодило.
Двое, докурив, молча вышли.
Коротышка тянулся ко мне маленькими тусклыми глазками. Его розовые губы двигались. «Солдат, да?.. Солдат?..» — слышалось, как через стекло. Я закрыл и вновь открыл глаза: да, солдат.
— Этот, лысый ни хрена не слышит, ему хоть с пушки пали, — сказал коротышка.
— Глухой, что ли? — спросил кто-то за меня.
— Не-е, не глухой. У него в голове голоса. Он голоса эти слушает, чего они ему скажут. А этот вот, пужаный, Гриша. Он здесь с малолетства.
Коротышка повернулся к «пужаному»:
— А ну-к, Гриша, спляши.
Гриша вскочил, захлопал в ладоши, затоптался, шаркая шлепанцами…
Дверца скрипнула — и вошел еще один. Беленький, с жутко большими синими глазами. Глаза его освещали лицо… остановился на пороге, уставился на прыгающего Гришу. Смотрел, смотрел, а потом — зазвенело вдруг, это он сразу и засмеялся и заговорил:
— А помнишь, мы с тобой за дровами поехали, а Валя Каракозова ружье нам дала и плакала? Ха-ха-ха!..
Гриша замер и посмотрел на него. А тот уже беззвучно растягивал рот — смеялся, откидывая голову, но глаз с Гриши не сводил.
— Это Леша… Калужский, — пояснил коротышка. — Тоже лет десять здесь.
— Извините, у вас сигареточки одной не будет? — зазвенел Леша, охватывая меня своими глазами.
— На, Леша, закури, — протянул ему сигарету коротышка. — Как дела, Леша?
Леша не ответил. Осторожно двумя пальцами он держал сигарету и медленно подносил к глазам. Потом сказал коротко:
— Спасибо. — И сел рядом со мной.
Теперь он сидел и как-то напряженно молчал. Медленно-медленно поднимал руку с сигаретой к тонким губкам, долго затягивался. И так же медленно опускал руку и смотрел в одну точку. И вдруг повернулся — и зазвенел в лицо мне:
— А помнишь, твой отец ехал из Казани, а мой — в Казань, а мы с Колькой Меркуловым стояли и плакали? Помнишь?
Так близко — его распахнутые глаза, плещут радостным светом.
— Это у него заходы такие, — объяснил коротышка. — Постоянно у него: Колька Меркулов, да Витька Кособульский, да Валя эта… И откуда только берется?
А Леша опять оцепенел и медленно поднимал руку с сигаретой.
— А ты-то за что? — спросил коротышка. — Ну не хочешь, не говори, — закидывал он сразу. И придвинулся: — А я тут в пятый раз… А чего мне делать? — говорил он, прикуривая сигарету от окурка. — Жена, подлюка, в дом не пускает… Зять… мотоцикл мой пропил. Зачем, говорит, тебе мотоцикл? Дочка, кобыла здоровая, не работает нигде, по летчицким общежитьям гуляет. С-сучка!..
Руки его пухлые подрагивали, и даже уши, когда он говорил, подергивались.
— А чего мне еще делать? Работать?.. А зачем? Жена квартиру себе оторвала, а меня — сюда. Здесь твое место, говорит. Ух-х!..
Он вцепился ладошками в лицо, затрясся.
Я чувствовал, что нельзя так сидеть и молчать, нужно бы хоть что-то сказать…
Но я ничего не сказал.
Леша покосился на коротышку, встал и тихо вышел.
Гриша глядел в потолок, шевелил губами.
Очкастый смотрел в пол.
А в коридоре зазвенело:
Ой, рябина кудря-вая… белые цветы!
И смех, рассыпаясь, удалялся.
Я вернулся в палату. Лег. За решеткой в светлых квадратах качались близкие деревья. Листва переливалась, текла…
В глазах стало рябить.
— Ой, рябина кудря-вая!.. — врезалось откуда-то, зазвенело всюду.
Я открыл глаза, прошло будто бы мгновение — на меня смотрел черный квадрат.
— А зачем вы Витьку Кособульского обидели, а? — И радостный смех удаляется… И силуэты удаляются, серые. Силуэты… смутные. Да, это пустынное замерзшее поле, и снежинки припадают к облезлому вороту красного пальтишка. И варежка разноцветная поправляет челку. И нога… нога толкает ледышки. Губы, сизые по краям от холода, шевелятся, и видны трещинки на этих губах припухлых, и зубы голубоватые влажно поблескивают…
— …О-ууу!! У-ууу! — завывает близко. — У-ааа-ы-ы…
В мутном свете контрольной лампочки метался вопль, и белые фигуры хотели закрыть его, склонились над этим криком и что-то делают. Но крик все равно продирался.
— У, гады проклятые! Гады, ненавижу! Что вы со мной делаете?! Кто вы такие?!
В мутный свет, стуча каблучками, вошла маленькая, ослепительно белая фигура. В руках поблескивает шприц. Остальные фигуры расступились, и она склонилась над рвущимся наружу воплем.
— А-а! Не дам-мм!..
— Ну вот и все.
Белые фигуры стали отходить. Там, где колыхались они, на койке выгибался дугой молодой парень. Он весь перетянут широкими лентами. Задрав вверх острый, сизовато-бледный подбородок, он мычит, хрустит зубами. И понемногу утихает, опадает на койке.
Натянул одеяло на голову и тут, в темноте, вспомнил. Да, эти три силуэта в мутном тумане, в белом таком тумане… Тогда я сильно сжал автомат и сдавил в прорези прицела эти фигуры, и в это время что-то кольнуло меня… да! Что-то кольнуло, и руки мои, и весь я разом ослаб, и грохот выстрела — даже не грохот, а его ожидание в последний миг, — опрокинул меня, и я растекся по тем серым квадратам с травинками на стыках.
Утром после завтрака в палату стремительно вошла заведующая, а следом заплыл толстый врач в черных очках, с усиками. Они подходили к сидящим на койках, садились и что-то говорили. Медсестра с яркими губами писала в блокнот.
Подошли ко мне.
— Ну, защитник Родины, как дела? — заглянула в глаза заведующая. Кажется, у нее было хорошее настроение. Черные кружочки на лице толстого внимательно смотрели на меня.
— Хорошо, — сказал я.
— А почему глаза грустные? А? Не надо этого, не надо… — она говорила быстро и не выпускала меня из своих глаз. — Есть жалобы? Спишь хорошо? Аппетит?..
— Нет. Да. Да…
Потом она вполголоса говорила с толстым. Медсестра записывала.
— …Я думаю, депрессии, как таковой… А как родители… Галоперидол…
Они отошли от меня.
Я пошел в курилку. Вернулся и узнал, что мне назначили какие-то лекарства, уколы…
У стола возле моей койки росла молчаливая очередь — за лекарствами. Рядом с медсестрой сидел Гриша. Она сыпала в протянутые ладони таблетки, а он из чайника наливал молоко в пластмассовые мензурки.
— А ну покажи рот, — говорила медсестра, когда больной опрокидывал мензурку в рот и собирался уйти. Тот послушно открывал:
— А-а…
В мою ладонь упало пять таблеток. Три большие, белые и две красные, крошечные. Я выпил их, показал рот и пошел в курилку.
Я долго сидел там; курил и старался хоть на несколько секунд удержать в голове обрывки ночного сновидения, чтобы опять увидеть все, как было… Обрывки не стояли на месте, ускользали, перевертывались.
Коротышка просил Гришу сплясать. Гриша плясал. Леша что-то спрашивал у очкастого, тот смотрел в пол.
— А ну обедать, обедать! — заверещала черноглазая голова. — Ты чо эта кушать не ходишь? — заглядывала в лицо мне нянечка. — Вот я скажу врачу-то, скажу. Кушать не будешь — заколют, узнаешь тада…
* * *
Проснулся я оттого, что было плохо… Что-то такое сделалось со мной, пока я спал. Поблескивали желтым черные маслянистые квадраты. Слышалось шарканье ног, голоса смутные…
И вдруг я почувствовал, что язык отвердел, уперся в зубы… И тут нижнюю челюсть повело вбок. А через мгновение нестерпимо заломило у правого уха — челюсть свело до отказа… Я схватился за подбородок обеими руками — челюсть встала на место. И тут же ее потащило опять… Лицо и шея натянулись со страшной силой, казалось, сейчас лопнут жилы… Пальцы вдруг тоже отвердели и начали медленно выворачиваться в разные стороны…
