Впрочем, сердцу сразу же возражает рассудок.
1. Я испытываю глубокую антипатию к бумагомаранию. И вместе с тем должен признать: я не знаю ничего более возвышающего, великолепного, прекрасного, чем — чем что?
Если попытаться дать «этому», этой одной написанной странице имя, то в голову сразу же приходит понятие, введенное Хоркгеймером: тоска по совершенно иному; или, говоря проще: Энтузиазм.
«Я признаю, что дважды два — четыре — вещь превосходная, — говорит Достоевский, но если уж мы начали восхищаться, то я должен все же заметить, что дважды два — пять тоже звучит не так плохо».
Когда мы всматриваемся в мир или — лучше сказать — чувствуем себя включенными в мир, то, с одной стороны, мы хотели бы отдаться миру, а это означает, постигнуть его как целое, или же — им завладеть; а это значит, внести в него порядок.
Эти два желания друг другу противоположны.
Мы ясно чувствуем, что мир торжествует над нашими построениями, что он — совсем другой; и что мы, когда пытаемся понять его как целое во всех его противоречиях и несообразностях, попросту теряем себя в нем.
(Есть ли уже что-нибудь такое, что ты безжалостно разрушил? — В особенности именно то, что ты сам создал, чего достиг, что придавало тебе уверенность.)
Можно сказать: Человек старается всеми силами, своей мыслью, трудом и жизнью — описать процесс, совершающийся между двумя полюсами — созданием конструкции и деконструкцией; процесс качания на штормовой волне.
И в образе качания, в глубине его, содержится, быть может, залетная надежда на: развитие.
2. Думается, что моя неспособность думать по прямой линии (в сущности, не столько неспособность, сколько нежелание преждевременно добиться результатов, не говоря уже о конечном результате), эта моя склонность к предварительности, промежуточным стадиям мышления отражает состояние исторической эпохи. Ведь у истории тоже есть время снимать урожай, а есть время сажать семена. А между ними тянется время созревания.
Другой вопрос, также имеющий к этому отношение, это вопрос о дикарях в истории цивилизации. — Поскольку человечество и его мудрецы также представляют собою, как всякое другое явление природы, предварительный результат эволюционного процесса, в глубинной структуре современного человека переплетаются все черты характера, свойственные человеческому существу на различных стадиях его развития. Очевидно, что художник мобилизует весь этот потенциал. Очевидно также, что такая конфигурация мысли вызывает множество вопросов и что анализ произведений искусства под этим углом зрения весьма плодотворен.
3. Исходной точкой и главной движущей силой в работе художника является, насколько я могу судить, полная неустойчивость и лабильность душевной сферы, тесно соприкасающаяся с областью явлений физики и физиологии, со всем этим хозяйством кислот и ферментов, даже с химическими процессами в клетках.
Существует индуктивное мышление, которое не верит в возможность проникновения в тайну мира, в возможность ее постижения. Строго говоря, такое мышление и есть единственно истинное, ибо может ли мысль проникнуть в тайну мира…
Мы не знаем и никогда не узнаем, что такое наша мысль, в чем она коренится, что есть мир, что есть мы.
Псевдоиндукция у Фрейда: Он только притворяется, будто бы не знает. Но ключ у него всегда наготове. Фокусы, мошенничество.
Личность формируется в сообществе?
Не подлежит сомнению, что некоторые из наших способностей, наших «мускулов», мы можем испробовать и развить только в окружении других, в совместном бытии. — Вопрос в целом (проблема) должен ставиться скорее в связи с дискуссией о биологическом базисе человека, а вовсе не в сфере легко манипулируемой моральной надстройки.
Искреннее чувство окружено в наших глазах неким сиянием, которое мы склонны принимать за правду. Это факт. И с ним следует считаться, когда вступаешь в общение с людьми.
Это сияние есть монета, которая пользуется не слишком хорошей, но и не слишком дурной славой.
Все, что я действительно чувствую (говорит персонаж одного романа), это всего лишь постепенное, идущее толчками погружение в обыденность; а на дне обыденности — смерть.
Каллиграфия — это сочетание красоты и смысла в знаках.
Китайская каллиграфия представляет собою образ, причем он имеет абсолютно конкретный смысл: это образ безмятежного мировоззрения, исповедуемого обществом, которое не является для самого себя проблемой.
Мудрость привлекательна, с одной стороны, тем, что она рассматривается как социальная ценность, высоко ценится обществом, с другой стороны, потому, что обещает покой и ясность духа.
То, что мы называем «ходом вещей», есть абсолютная имманентность.
Чем больше мы размышляем, тем больше мы обогащаемся переживаниями.
Почему не говорят «смертельно счастлив», а только «до смерти несчастен»?
Не исключено, что Христос имел сына от Марии Магдалины: а от него произошел род художников.
(мифология)
Сильного спор ослабляет, более слабому же, наоборот, придает силы.
Цепи, которые люди носят на себе бесшумно — чтобы никто не заметил.
Я приветствую все, что вращается вокруг оси демократизма (свобода, равенство, братство), потому что я все это считаю желательным. Мои убеждения основываются, с одной стороны, на представлениях о человеческом достоинстве, с другой — на принципе сострадания (солидарности).
Любое напряжение человеческих сил, то есть труд, способствует утверждению истины: или скажем проще: реальности. Усилия, предпринимаемые во имя этой истины = реальности, оправданы до тех пор, пока она не вредит другому (или может повредить).
В последней части предыдущего предложения заключается огромный риск: и тот, кто трудится, должен ему себя подвергать.
Мышление является наиболее универсальным родом деятельности, поскольку мысль заключает в себе почти бесконечные возможности.
Мысль, образно говоря, это орел, сидящий на краю утеса. Подожди, пока он взлетит!
Для познающей мысли ничто не бывает слишком глупым, слишком банальным: она «все умеет использовать!»
Возможно, люди просто заряжают «мир» попеременно то страхом, то радостью, то еще какой-нибудь из возможных эмоций: так возникают различные «стили». (Стиль моих заметок я бы назвал: дезангажированностью.)
Исследуй себя внутри или «снаружи», это совершенно безразлично: Опыт интроспекции будет для тебя такой же хорошей школой, как и любой другой опыт.
Я предпринимаю экспедиции в область сознания (в своей работе).
Моя «этнография» заходит так далеко, что на какое-то время я сам становлюсь то негром, то индейцем, то безумцем.
У меня сознание исследователя.
Исследователь сидит в негритянской хижине с аборигенами и руками ест поджаренные в масле гусеницы: Кто он? Гость? Ученый? Гурман? (смешанное сознание; shift).
То, что меня интересует, не может быть ничем иным, кроме как богатством структур, глубиной мира.
Множество структур, и как они между собой связаны.
В поисках «правды» я должен вместе с тем помнить, что имеется факт страдания: и этот факт заставляет меня (временами) высказываться на темы политики. Ибо страдание присутствует в настоящем и требует немедленной помощи.
Факт страдания в известном смысле мешает мне, позволю себе насмешку, достичь своего рода мудрости.
Во внутреннем мире людей (если он вообще существует, внутренний мир) все выглядит приблизительно как carceri Пиранези: Я имею сейчас в виду не жуткое в этих рисунках, а только сложное и запутанное: Тут лестница, ведущая наверх, там — уводящая в глубину галерея, тут стоят колонны, там — дыра в полу и снова лестница вниз и т. п.
Это я и хотел бы знать — и показать.
С размышлениями дело обстоит так: Чем дольше думаешь, тем менее отчетливой становится твоя картина мира, с которой ты начал, точнее: она в общем сохраняется, но как бы преодолевается во все стороны, вправо и влево, вверх и вниз, образ разрастается, и от этого первоначальная картина выглядит в конце концов как маленькое пятно на картине гораздо большего размера; это пятно иногда еще можно отыскать, если искать с любовью.
