— Здравствуйте, бабоньки!
И опять все происходило совершенно не похабно. Я стоял почти в открытой двери. В нескольких шагах за ней визжали, смеялись и прикрывались руками девочки из старшего класса.
Этот девичий визг, эти улыбки пожилых мужиков не имели ничего общего с чувством комического. Девчата, как и я, немного сошли с ума. Своим громким визгом они привлекали к себе внимание. Им было стыдно, но они хотели испытать этот сладкий стыд, они визжали, чтобы на них смотрели.
Что-то подобное испытывал и я, но при этом зажмурился, чтобы не видеть девочек подробно. Даже лиц не разглядел, и с тех пор каждая старшеклассница при встрече вводила в смущение: не она ли визжала и, значит, видела меня голым?
Такие темы обсасываются сексологами. Никогда не понимал, зачем во всем этом копаться. Ну, допустим, специалисты правы, это называется эксгибиционизмом.
Ну и что? Научные термины лишь вначале дают иллюзию знания. А потом оказывается, что это не знание, а новый ярлык в супермаркете. Берешь в руки упаковку, читаешь на ней: «Эксгибиционизм», и кажется, что что-то купил, а знания как не было, так и нет. Ну и что мне дало такое умное слово? А обнажение чувств? А желание поделиться, раскрыться, оголиться душевно, как герои Достоевского, по поводу которых Локтев написал:
«Подсолнух раскрывает свои лепестки с первыми лучами солнца, обнажает свои органы оплодотворения на ярком свету, поворачивает голову вслед за солнцем, а на ночь снова закрывается лепестками, как одеждой. Так же вели себя люди. Первая их богиня олицетворяла солнце. Имеет смысл вспомнить смысл слов: богиня олицетворяла — творила лицо того, что лица не имело. Люди с ужасом провожали ее вечерний уход под землю, каждый раз им казалось, что наступал конец мира, они звали ее, потом отчаивались, потом забывались в тоске, избывали ночь в звериной дремоте, закрывались шкурами, как подсолнухи, закрывшие лепестки, и как величайшую милость приветствовали утром восход, подставляли лица под его лучи и кожей, губами, носами, смеженными веками впитывали тепло, раскрываясь навстречу ему, как подсолнухи на высоких стеблях».
Возможно, это не совсем так. Женщины не яблони, мужчины не подсолнухи. Да ведь дело не в том, так это или не так. Кого ни возьми — Маркс, Юнг, Фрейд, — все заблуждались, все оказалось не так, но они для нашего понимания жизни сделали больше, чем те, кто не ошибался ни в чем. Не ошибаются изготовители ярлыков, классификаторы. Локтев не изобретал ярлыки, а пытался их стереть, потому и избегал научной терминологии, потому и не создал новую междисциплинарную науку, а пытался слить уже существующие вместе. Пусть ученые занимаются наукой, но, мне кажется, им не помешало бы получше отдавать себе отчет в том, чем они занимаются. Наука — это все-таки не религия, не надо путать одно с другим. Меня оставляет равнодушным указание калорий на упаковках в супермаркете. Это вполне научно, но калории разных продуктов усваиваются по-разному, и мне это сообщение ничего не дает.
Дуля помнит тот случай в бане. Это было, говорит она, в среду, потому что она с подругами ходили всегда по средам, а в четверг баня закрывалась на выходной и выстуживалась. Она не помнит, видела меня или нет. Я помню, что не видел и не знал, что она там была.
К тому времени я успел повидать фотографии голых девушек — маленькие, как игральные карты — и такие же замусоленные. Девушки на фотографиях стояли перед фотокамерой совершенно голыми, а потому беззащитными. Это было и страшно и так прекрасно, что захватывало дух. Я относился к ним, как к той тетке в бане: они смогли. Нет, лучше, чем к той тетке: они доверились хотя бы фотографу, но в какой-то степени и мне тоже.
Это был мой личный ключ к отношению полов. Боюсь, что другим ключом я так и не обзавелся. Чтобы родились дети, мужчины и женщины должны совершить своими половыми органами некоторую последовательность действий. Для этого надо сначала преодолеть стыдливость и раздеться. И вот это доверие, даже жертва, потому что раздеться очень страшно, но ты делаешь это, — это и есть, «догадался» я однажды, когда начал читать романы о любви, кажется, Стендаля, кажется, уже пятнадцатилетним, — это и есть любовь, о которой поется в песнях. Если любишь, ты даже хочешь быть беззащитным, ты разденешься с радостью. Ты поручаешь себя единственному человеку, которому доверяешь видеть тебя голым. А уж после этого ничто не было страшно, никакие прикосновения, проникновения и действия половыми органами, от которых рождаются дети.
Все женщины, у которых были дети, пережили хоть однажды с каким-нибудь мужчиной счастье доверия. И мужчины, конечно, тоже, но про мужчин было неинтересно, а женщины изумляли. Какой бы грубой и безрадостной ни была их жизнь, где-то в глубинах их памяти, заваленный обидами, мелочностью, унижением, страхом и усталостью, сохранялся, как клад под землей, след того доверия. Эти женщины окружали меня дóма и в школе, шли рядом со мной по улицам, ехали в трамваях и автобусах и хранили в себе давний след. Хоть раз в жизни они испытали счастье или у них не вышло, но они пытались.
С возрастом стыдливость убывает, пока не сходит совсем на нет, и это не связано с продолжением рода. Опять же, Локтев заметил, что у животных нет стыда, и это не мешает им продолжать род. Феномен стыда натолкнул его на мысль, что духовные процессы подчиняются законам информации.
Умненький мальчик, сознающий, что ум — это удел отверженных и неполноценных, я очень низко ценил его в себе, но очень высоко ставил Разум вообще. Все плохое в жизни — злоба, пьянство, драки, общая нелюбовь к евреям, — могло быть побеждено только им.
Исчезла поселковая шпана и картофельные делянки на железнодорожных откосах, забылись драки «шанхайских» и «слепянских». Исчезли инвалиды войны в очередях и сами очереди за керосином, мукой, сахаром и хлебом, исчез шлагбаум перед железной дорогой, через нее построили мост, по нему проходили два трамвайных маршрута, поселок слился с городом, в нем было много трехэтажных домов и три «Продмага». Он превращался в чистое и удобное место для жизни. Мы из девятиметровой комнатки переселились в двадцатиметровую. Маме стало легко добираться на работу и в больницу, когда туда попадала сестра Лена. В магазине можно было выбирать белый, черный и другие хлеба.
Я знал, что так было во всей истории человечества, которая развивалась от одного открытия и изобретения к другому. Слова «прогресс» и «разум» означали для меня одно и то же. Я зачитывался романами про бывших фронтовиков, ставших председателями колхозов и строителями сибирских магистралей, — они строили царство разума. Любимой книгой какое-то время был, пожалуй, «Таинственный остров» Жюля Верна — четыре инженера, оказавшись на необитаемом острове, силой инженерных знаний и труда превратили его в изобильное хозяйство.
Локтев не должен был мне понравиться.
Страницы его рассуждений я просто пропускал, выхватывая глазом короткие афоризмы:
«Человек стал человеком только тогда, когда вообразил себя чем-то иным».
«Природа человека в том, чтобы не жить по своей природе».
Я обожал парадоксы. В остальном книга показалась скучной. Понес ее к Ольге Викентьевне недочитанной. Мне никто не открыл. Через несколько дней мама, проведывая в больнице больную подругу, увидела там Ольгу Викентьевну. Вернулась домой растроганная:
— Ольга Викентьевна тебе привет передавала. Сходил бы к ней, а то как-то нехорошо получается, ходишь, только когда книги нужны.
Мама всегда боялась быть кому-нибудь обязанной. Снабдила банкой вишен и куриным бульоном в пол-литровой банке, упакованной в кокон из старых газет. Я упирался, но заставила. Обе банки поместились в сетчатую авоську. Туда я вложил и обернутый в газету «Холм Астарты», чтобы читать в автобусе.
Я попал в час, когда ехала с завода первая смена, ждал автобус на остановке против заводской проходной, нервничая оттого, что остывает бульон. Наконец, автобус показался. Перегруженный пассажирами, он кренился к тротуару. Вокруг собралась большая толпа. Когда автобус подкатил, все кинулись к передней дверце. Водитель знал, что, стоит ее открыть, ринутся снаружи, закупорив тех, кто внутри. Поэтому он проехал метров двадцать, отрываясь от толпы. Я побежал вместе со всеми, стараясь не расплескать бульон. Автобус остановился, и из него посыпались люди. Они выталкивались спинами вперед, чтобы, выпустив выходящих, вновь ворваться внутрь. Некоторые цеплялись за поручни, не давая выйти другим. Кого-то вышвырнули пинком, он упал на тротуар, вскочил, и началась драка. Мне удалось просунуть руку и ухватиться за поручень. Автобус тронулся, а ноги еще находились снаружи, и я бежал рядом с открытой, зажатой задами и спинами дверцей, пытаясь уже не забраться внутрь, а выдернуть руку. Завопила тетка на первом сидении:
