— Замечательно! — подобострастно поддакнул ее белобрысый розовощекий недомерок-муж.
— Марион! — обратилась миссис Левинсон к дочери. — Правда, хорошо?
— Да-да, — в голосе Марион не слышалось энтузиазма. Она так и не подняла глаз от тарелки.
Миссис Левинсон пронзила ее грозным взглядом — это был взгляд старшины, заподозрившего подспудное неповиновение; впрочем, радость несла ее, как волна.
— Мы не видели его почти два года, — сказала она. — Впрочем, нет, полтора, он тогда приплыл из Хайфы. Но он уже закончил обучение, теперь он наводчик, — и, проверяя себя, поднесла письмо к глазам. — Вот именно — наводчик, служит на израильском флоте. Билл, это же прекрасно, что у Израиля есть свой флот с кораблями, с наводчиками — всё честь по чести.
— Просто великолепно, — сказал Билл голосом слишком хорошо модулированным, слишком чеканным, чтобы быть натуральным, жена же его от волнения перестала следить за собой, и голос ее утратил благоприобретенный лоск. — Лучшей жизни для парня и быть не может.
— Помните, в каком виде он к нам пришел? — вопрошала миссис Левинсон. Сцепив пальцы, она устремила взгляд в пространство — ни дать ни взять Орлеанская дева, разве что видение ей явилось вполне мирского свойства. Дочь мрачно сунула ложку в овсянку: всё это она уже слышала и не раз.
— Он был ну прямо как животное, — предалась воспоминаниям миссис Левинсон. — Я не могу его описать — нет слов. Объявился у нас на пороге в кошмарном пальто чуть не до пят — он в нем буквально утопал, — коротких брюках и заношенном рваном свитере. Я первым делом отвела его наверх, дала ему старую рубашку и брюки Билла. А как он ел, вы помните, как он ел? Прямо… прямо как животное. Лез пальцами в жаркое, видно было, не в силах ждать. А всё потому, что в лагерях еда доставалась лишь тем, кто сильнее, кто хватал еду первым… — при этих словах она непроизвольно скрючила пальцы. — Так что, Марион, никогда не забывай, как тебе повезло: у тебя всегда было всё — вдоволь еды, уютный дом, ты ни в чем не знала недостатка.
— Нет, мам, — сказала Марион.
— Что значит «Нет, мам»?
— Это значит: «Да, мама».
— Надо думать. Б-же упаси, чтобы с тобой случилось такое.
— Или с кем-нибудь из нас, — сказал мистер Левинсон.
Марион промолчала. Она вспоминала, как Маркус впервые появился в их доме — крупный, кряжистый, синий свитер только что не лопался на его сильном торсе; квадратное с широкими скулами и маленькими глазками лицо скорее славянской лепки казалось каким-то голым; на губах его часто играла улыбка, но отнюдь не благожелательная. Если считать, что он улыбается какой-то шутке, то, по-видимому, шутке, понятной ему одному.
— У Марион сегодня больше нет занятий, — сказала ее мать. — Очень кстати. Так что идите-ка в кино. Деньги я дам.
И они — куда денешься — пошли в кино.
Маркус напугал Марион, она постоянно была настороже, отчего чувствовала себя виноватой перед ним и казнилась. На его долю выпали такие страшные испытания, твердила она себе, но слова оставались словами: его прошлое она воспринимала умозрительно, сам же Маркус, кряжистый, с топорным лицом, со спотыкающимся, корявым английским, был на редкость отталкивающим и до ужаса реальным.
После кино они пошли в Лайонс Корнер-хаус выпить чаю, и она, делая над собой усилие, робко расспрашивала Маркуса о том, что ему пришлось перенести, — так, казалось ей, она искупает свою вину перед ним. Его уклончивые ответы рассказывали о мире без правил, который ей было не понять.
— А потом мы все едем в грузовике, а там один парень, он из охраны. И мы сказали американцу, а он сказал: «Нет, я — беженец, я никак не охранник», но один наш парень хватил его и кинул на дорогу, и американцы его увели.
— И его… его расстреляли?
Маркус — вот оно страшное восточноевропейское покорство — только плечами пожал:
— Других, кто нам попадал, мы убили сами.
— А твои родители… они живы?
— Их, как меня, увозили из Польши на поездах. Больше я их не видал.
Констатировал факт — и всё тут, слез не пролил, и это ужаснуло ее больше, чем сам факт.
— Ну что? — спросила миссис Левинсон, когда они пришли домой. — Хорошо провели время, хороший фильм, о чем говорили?
— Поговорили немного о войне, — сказал Маркус, и миссис Левинсон бросила взгляд на дочь, но материнскую озабоченность тут же сменило более подобающее — скорбное и серьезное — выражение.
— Бедный мальчик, — прошептала она, — бедный, бедный мальчик, — и отправилась подыскивать для него мужнины брюки.
Она взяла Маркуса под свое крылышко.
— Он мне как сын, — оповещала она друзей, — только, Б-же упаси, чтобы моему сыну — будь у меня сын — пришлось пережить такое. И это такая благодарная душа, что я порой думаю: ну за что нам дано так много, а ему так мало?
Всю свою устрашающую энергию она направила на устройство будущего, не говоря уж о настоящем, Маркуса. Каждую неделю, ни одну не пропуская, она отправляла продуктовую посылку в деревню, где располагался лагерь, куда определили Маркуса. А между тем изыскивала способы обучить его какому-то ремеслу и в конце концов нашла еврейскую сельскохозяйственную школу, по окончании которой учеников отправляли в палестинские кибуцы. Школу Маркус закончил, но в результате, одолеваемый мечтой, неожиданной для человека, впервые увидевшего море лишь подростком, пошел на флот.
В промежутки между приездами Маркуса Марион жалела его и даже испытывала к нему симпатию, однако стоило ему появиться — и добрых чувств как не бывало. Ну скажите, можно ли жалеть Маркуса, когда он, и это ясно как день, сам себя не жалеет — примитивный, самоуверенный, лицо поперек себя шире, на губах вечная улыбка, скорее издевательская, чем ироническая?
— Этот мальчик меня любит, — твердила ее мать и, похоже, не обманывалась: при виде миссис Левинсон губы Маркуса растягивала уже не издевательская, а глуповатая улыбка, он ходил за ней хвостом, льнул к ней как верный пес, в ожидании если не косточки, так ласки.
Приехал он два дня спустя, часам к двенадцати. Марион увидела его в окно, он шел враскачку между рядами солидных, благополучных, новых домов из ярко-красного, еще не успевшего выцвести кирпича, но о его появлении никого не оповестила.
— Маркус! — ее мать вышла на порог встретить его. — Нет, вы только посмотрите, как ему идет форма! Марион, спускайся, Маркус приехал!
Пока Марион спускалась, Маркус, задрав голову, провожал ее глазами, и на миг на его круглом, как луна, лице выразилось сначала изумление, потом — чувство совсем иного рода. Хотя он тут же разулыбался, в этот миг она ощутила, что смутное ощущение опасности, исходившее от него, кристаллизовалось.
— Нет, ты только посмотри, до чего ж он хорош в форме! — восторгалась миссис Левинсон.
Это было и так, и не так. От ног до воротника Маркус был матрос как матрос — коренастый, широкоплечий, а вот лицо над воротником — ухмыляющееся, сухопутное, европейское лицо — было явно не отсюда.
— Ну, как ты находишь Марион? — вопрошала миссис Левинсон. — Выросла, не узнать?
— Да, она уже не девочка, — Маркус улыбался, его глазенки обшаривали ее с ног до головы. — Стала совсем взрослая.
— Вот видишь! — сказала миссис Левинсон, так, словно это и требовалось доказать. — А ведь она еще учится в школе!
— Ни за что бы не поверил! — сказал Маркус, его английский со времени последнего визита заметно улучшился.
Марион почувствовала, что краснеет, и рассердилась на себя.
— Пока идут занятия, мне полагается ходить в форме, — она резко закрыла тему.
— Взрослая и красивая… — повторил Маркус.
— Ей семнадцать, — сказала миссис Левинсон. — На следующий год, даст Б-г, пойдет в университет.
— Счастливица, что и говорить, — сказал Маркус.
Кофе пили в гостиной, сплошь в атласной парче, уставленной торшерами и коктейль-барами на хлипких ножках, — арене бесчисленных карточных баталий.
— Ну, рассказывай, рассказывай, — наседала миссис Левинсон. — Как ты и что, как тебе живется в Израиле, нравится ли тебе флотская жизнь?
— Очень нравится, — сказал Маркус. Он сидел расставив ноги, на краешке дивана, брюки на его мощных ляжках только что не лопались, в пальцах зажата сигарета. Миссис Левинсон метнулась молнией — поставить на столик перед ним пепельницу.
— И где ваш корабль стал на якорь?
— Я же писал — в Плимуте. Когда мы сошли с корабля в Гамбурге, нам кричали из толпы: «Жиды пархатые». Ну мы с ними и схватились…
— И как — поколотили их? — прервала его миссис Левинсон: ей не терпелось узнать, чем всё кончилось.
— Да, — сказал Маркус и раздавил сигарету в пепельнице, — поколотили.
— Почему бы вам не пройтись перед обедом? — сказала миссис Левинсон.
— Что ты, мама, — сказала Марион. — Мне же надо заниматься.
