Даник пришел в себя, увидел, что это она, пани Марья. Она захлопнула форточку, стала спиной к окну, заслонила его собой. А он рванулся вперед, хотел крикнуть ей какие-то такие слова, после которых она навсегда бы перестала быть его учительницей, а он — ее учеником… Но пани Марья закрыла лицо руками, и плечи ее задрожали! Даник отступил. Крика за окнами уже не слышно. И тишина пустого класса, и эти маленькие белые руки, закрывшие милое когда-то лицо учительницы, и ее вздрагивающие плечи — все это словно вернуло его снова сюда, в заставленный партами класс…
Даник растерялся, обмяк, отошел на свое место и стал на колени.
— Что ты делаешь, дитя мое! Что ты кричишь!..
Она уже у него за спиной. А он не хочет даже оглянуться. «Иди ты к черту! Вместе со всеми вами — к черту!» — безмолвно рвутся слова из его потрясенной, уже недетской, кажется, души. Но слезы, горячие слезы ненависти и горя, сами катятся из глаз.
— Встань!
Даник опустил голову еще ниже.
— Встань, Малец, говорю тебе!
В голосе ее уже не слышно слез.
И он уже не плачет. Слезы еще ползут по щекам Сивого, а он уже ковыряет сухой жесткий мох в пазу, а потом отрывает руку от стены, и пальцы сами сжимаются в кулак.
— Встань, Даник! — Она в первый раз так его назвала. — Ну я прошу тебя, встань…
Даник встал. Он не смотрит на нее, не может поднять глаз.
И вот лица его касается теплая ладонь.
Пальцы спускаются по щеке до подбородка и хотят снизу поднять голову мальчика.
— Не надо, Даник, злиться на меня…
Но он не хочет слушать ее, не хочет и этой руки. Мотнув головой, он освобождает подбородок из ее теплых пальцев.
— Ну что ж, иди домой. Только тихо. Дай-ка я провожу тебя через эту комнату.
Пятый класс — слышно Данику — уже шумит за стеной. Проходить через него и в самом деле не стоит. Даник берет с парты сумку и шапку, идет следом за пани Марьей. Через учительскую она выпускает его на крыльцо. Мальчик не говорит даже того «до видзэня», которое обязан сказать.
Не может вымолвить.
Да и не хочет.
Как-то вечером дома, когда мать налила ему пообедать после школы, Даник, не садясь за стол, сказал:
— Дай мне злотый.
— Вот как! — удивилась мама. — На что тебе?
— Надо.
— Велели разве, чтоб принес?
— Не надо было б, не просил бы.
— Садись, ешь.
— «Ешь»!.. Ты вот дай, а то — «ешь»…
— Завтра пойдешь, так дам.
— Дай сейчас. Мне очень надо, ей-богу!
— Ну и репей ты, Данила! Конца, ты думаешь, не будет этим дядькиным злотым? Пойдешь весной в поле да выкопаешь? Найдешь вместо него другой, за бороной идучи?
Зося говорила это, а сама уже рылась в старом, еще девичьем сундуке, где лежал ее серый бурнус с недавно пришитым боковым карманом.
— На, бери. Надулся, как индюк! Садись, ешь.
Он взял злотый, спрятал его в сумку и только тогда уже сел за стол и придвинул к себе миску. Пока он ел, мать все глядела на него, стоя посреди хаты, и наконец сказала:
— А характер, ей-богу же, батькин!..
Назавтра в школе, только прозвенел звонок на большую перемену и пани Марья вышла из класса, Санька Сурнович, уже прозванный Матейкой, вскочил на парту и закричал:
— Внимание, внимание! Сегодня Малец угощает! Приготовьтесь, кто голодный!
— Я голодный!.. А я еще голодней!.. Давай, Даник! Чем угощаешь? — закричали мальчики.
Даник сидел за партой и только улыбался.
— Чем я тебя угощу! Свежим снегом? Что он выдумал!
И Сивый толкнул своего друга Саньку Сурновича в бок: молчи!
— Эй, завтрак несут! Нех жые![11]
Из пятого класса — он проходной — вошли дежурные. Рыжий кудрявый Абраша Цымес, сын кузнеца Рувима, натужившись нес перед собой бачок с горячим кофе. За ним шла, неся прикрытую салфеткой кошелку, Аня Купревич, по прозвищу «Коза», бойкая, крикливая девчонка с рубцом на верхней губе.
— Г-гоп! — поставил бачок на стол Абраша.
— Чего налетели? — закричала Коза на ребят. — Не все сразу!
В школе, по недавно заведенному порядку, учащимся выдавалось «бесплатное подкрепление»: кружка кофе и ломтик хлеба — всегда одно и то же. Дети чиновников и полицейских относились к этому свысока — брали только кофе и запивали им свои домашние бутерброды. Им подражали в этом сынки и дочки лавочников побогаче. Другие ребята, если кому из них мать и давала что-нибудь «с собой», ели, конечно, и свое и школьное. Много было и таких, для кого эта кружка кофе и ломтик хлеба составляли весь их завтрак. Над ними иногда подсмеивались дети чиновников и торговцев.
Насмешки эти всего больше обижали и злили Даника Мальца. Он уже понимал (разговоры об этом шли среди старших), что «подкрепление» это — ничтожные крохи от тех податей, которыми паны душили трудящийся люд.
— Ну, Абраша, ты свой человек! Полную, брат, наливай!
Абраша любил это дело. С черпаком в левой руке, со списком — в правой (он был левша), веселый рыжий Цымес выкликал фамилии:
— Бурак Люба!
— Есть!
— На, получай на чай… — И он наливал черпаком в подставленную кружку. — Ян Цивунок!
— Есть!
— На, получай на чай… Онэфатэр Эля!.. Стэфан Чечотка!..
— Есть! Есть! — отвечали вызванные.
Получив «на чай», они подходили к Козе, которая выдавала хлеб.
Только все расселись на партах и принялись жевать, как Санька Сурнович опять закричал:
— Внимание!
И тут Даник двумя руками вытащил из-под парты и поднял над головой большую связку нанизанных на шпагат баранок.
Они, казалось, даже светились! Большие, сладкие, по пять грошей!
— Ура! Нех жые! — закричали дети.
— Список давай! Читай, Матейко, по нашему списку! — скомандовал Даник.
Санька стал за стол, достал из кармана сложенный листок из тетрадки и начал читать:
— Янка Цивунок! Бируля Нина! Хана Портной!..
Каждому, кого он называл, Даник протягивал снятую со шпагата большую душистую баранку.
И список и баранки кончились одновременно.
— Ишь какой! Ты, брат, давай всем!
— Всем не могу! Не хватило.
И вот тогда Чесик Бендзинский, сын коменданта постерунка, вскочил с места и, еще не проглотив свою булку с маслом и сыром, закричал:
— Я знаю! Все знаю!
— Что ты знаешь? Что? — подошел к нему Даник.
— Ну, ну, что ты знаешь? — шагнул к нему и Санька.
— Все знаю! И скажу!
— Что ты скажешь? Кому?
— Пани Марье, кому ж еще!
— Эх ты, лупоглазый!
— А ты хамула! Мало вам всыпали, бунтовщикам!
— Матейко, Сивый, — по морде ему!..
Ребята не заметили, как из учительской вошла в класс и остановилась в самой гуще их воспитательница. Они вдруг услышали ее голос:
— Тихо! Что тут у вас? Я говорю — ти-хо!
Она была не одна — вместе с ней вошел пан Дулемба, которого пятиклассники прозвали Пауком.
— Будет тихо, холера, или нет?! — кричал он, подергивая желтыми усиками.
— Разрешите, пане Кароль, я тут сама разберусь, — сказала ему пани Марья. — Где дежурные? Что это у вас за порядок?
Абраша Цымес и Коза, оба с недоеденными баранками и кружками в руках, только хотели начать оправдываться, но тут Чесик Бендзинский их перебил. Он подошел к учительнице и сказал:
— Я все знаю! Это — коммуна!
— Какая коммуна? Что ты плетешь?
— Я не плету. Я, проше пани, сразу все угадал. Этот вот, Малец, — он ткнул рукой в грудь Даника, — подучил их собрать деньги…
— Неправда! — перебил его Санька. — Мы не подучивали, мы денег не собирали!
— Молчи ты! — крикнул Чесик.
Он хотел еще что-то прибавить, но учительница остановила его и обратилась к Данику:
— Малец, ты купил баранки?
— Я.
— А где ты взял столько денег?
— Мама дала.
— А зачем ты это сделал?
— Пани Марья, — вмешался Дулемба, — я думаю, он лжет. Эй ты, дурак, сознавайся!
Учительница покраснела и перевела взгляд на Паука.
— Пане Кароль, — сказала она твердо, с ударением, — я уже вас просила оставить меня. Это мой класс, и я сама разберусь. Малец, зачем ты это сделал?
Даник глядел ей прямо в глаза:
— У меня сегодня день рождения.
— Неправда! Он врет! — закричал Бендзинский.
— А ты откуда это знаешь, Чесь? — повернулась к нему пани Марья. — Как можно так говорить про коллегу?
— Потому что он не всем дал баранки, а только по списку. Вот по этому — у Сурновича!
Глупый Санька: он не спрятал в карман, а все еще держал в руке сложенный листок из тетрадки. Учительница взяла листок и пробежала глазами.
— На больше у меня денег не хватило, — говорил Даник. — Если б мама дала больше, так я…
Пани Марья отвела взгляд от списка и посмотрела мальчику в глаза. Пристально, испытующе. Но он, как и раньше, не сморгнул.
— Так, Малец, — сказала наконец учительница, — ты у нас всегда что-нибудь придумаешь. Больше чтоб этого не делал. Даже в день рождения. Ты меня понял?
