— Я несу свет.
Женщины с зеркалами и арфами исчезают за колоннами, и она остаётся в центре зала одна. Маленькая и гибкая. Белое полупрозрачное платье открывает плечи и руки с тяжёлыми браслетами на тонких запястьях. Систры выписывают в воздухе непонятные мне символы и знаки. Солнечный песок продолжает сыпаться, золотой тростник шелестит на ветру.
— Моя жизнь — танец, засевающий поля радости, где нет усталости.
Подносит мне чашу с вином. Тяжёлый браслет, звякнув, соскальзывает до локтя, обнажая запястье. Вижу шрамы от кошачьих царапин.
— Кошка — земное воплощение Луны, что отражает солнечный свет ночью, оберегая нас от псов Дуата[8], — улыбается она, — ради жизни пожертвуешь всем. Пей.
Пью из её рук. Жадно. Никогда не был так счастлив. Силы уходят с последним глотком вина. Чаша падает на пол, реальность разбивается на мелкие осколки.
Перед глазами — больничный потолок, подкрашенный синим светом из окон. В ночном небе за окнами дрожит одинокая звезда.
В больнице я провёл почти месяц. Воспринимал прожитые дни как хаотично разлетевшиеся осколки. Но траектория каждого из них предопределена. Одно столкновение влечёт за собой другое. Я жаждал грозы, мне снились карты. Если бы гроза пришла вовремя, не стал бы играть. Пропах деньгами насквозь, и уличные бродяги, почуяв запах удачи, отправили меня в глубь лабиринта снов. Казино действительно ни при чём. А блондинка — такой же игрок. Так и сказала:
— Ещё как играю, но в другие карты.
Блондинка вызвала полицию, и если бы не она, меня бы здесь уже не было. Да и напали на меня тоже по странному стечению обстоятельств, когда шёл пустой, с бумажкой вместо денег в кармане.
Нет, это не осколки, а бильярд. Нужно научиться играть. Мастерски. Существует единственная реальность — взгляд лампы на зелёное сукно стола, где десять шаров выстроились в чёткую прямую линию. Лампа знает, что их десять. Но не игрок. Наклоняется и целится кием в шар. С его точки зрения шар один. Остальные девять никуда не девались, но прячутся за первым из десяти. Удар, и шары беспорядочно разбросаны по углам. Игрок снова ошибся. Мог бы обойти стол по кругу, но претендовать на ракурс лампы бессмысленно. Искажение углом зрения. Обман динамической памяти. Хаос не может быть реален, как сон во сне или сон наяву, где никто себе не принадлежит и не знает, кто он. А лампа поливает зелёное сукно равнодушным пластмассовым светом.
В бильярд мы с сестрой когда-то играли по воскресеньям. А потом у неё появился «один тип» и исчез задолго до того, как стал «единственным».
— Она умерла. Болезнь. Агония. Выкидыш. Врачи не смогли остановить кровотечение.
Шар, вылетевший за край бильярдного стола.
— Тебя никогда не интересовало, как она живёт, что чувствует. Откупался от нас деньгами. Но одних денег мало, ей нужна была твоя поддержка, — сказала мне мать.
Я — плохой игрок.
— А если те, кто умирают рядом, умирают вместо тебя? Если они и есть необходимая жертва? — могла бы спросить блондинка.
И снова шары хаотичных мгновений, метаний в поисках того, чего нет, а возможно, и не было никогда. Попытка стать лампой над бильярдным столом.
Нет, лучше игроком, чей шар закатился в лузу или хотя бы вернулся на прежнее место, дав надежду на второй удар при на время отвлёкшемся сопернике.
Стояли над её могилой вдвоём с матерью. Оба в трауре на фоне белёсого неба, как в допотопной саге об оборотнях. Ветер выл за кадром немого кино. В голове вертелась избитая фраза для таких случаев: «Мы расстаёмся, чтобы встретиться навсегда».
Навсегда. Незыблемо и неизменно. Я будто врос в землю по пояс. А у могилы напротив два дерева переплелись кронами, как влюблённые из детской сказки про «жили счастливо и умерли в один день». Смерти нет. Она — всего лишь сон, и можно проснуться. Но уже не здесь.
Навсегда. Боль заставляет прозреть. На её месте должен быть я. Я должен был проснуться не здесь. Сестра умерла в ночь синей звезды, когда очнулся в больнице. Последние её слова мать записала на листке бумаги. Стряхнув оцепенение, извлёк листок из кармана и прочитал: «Вино на чужом пиру превращается в кровь».
Время проваливалось в пустоту. Выдохся запах белых цветов — выращивали их вдвоём на кухне, в гостиной, в спальне. Мать срезала все и принесла умирать вместе с ней на холодной плите. Сестра их когда-то любила.
Я ничего не чувствовал. Пришёл домой и лёг спать.
Они сидели вдвоём на скамейке, спиной к спине, подтянув колени к подбородку. Солнце палило нещадно, трава вокруг была выжжена. Из окон откуда-то сверху доносилось:
— Ублюдок!!! Опять я виновата? Сволочь, ты мне всю жизнь…
Плач, звон битой посуды и крик разбавляла музыка. Кто-то играл на рояле, и разноцветные звуки текли по белёсому небу, как акварель. Внизу дворник, собиравший осколки с асфальта, порезал руку.
— Нам пора, — сказал он, — опоздаем на поезд.
— Это неважно сейчас, — сказала она.
— А что важно?
— Вернуть время, оно провалилось куда-то.
— Куда?
— Мне холодно. Осень. Дождь. И ветер крутит опавшие листья под ногами. Я знаю, что будет, но не знаю когда. Вижу себя со стороны, как на экране, и вижу асфальт под ногами. Прижимаюсь к стене, укрываясь от ветра. Стена ледяная и скользкая. Нужно куда-то идти, но не могу сделать ни шагу. Дождь превратил дороги в зеркало.
— Боишься зеркал?
— Да. Мне объясняли в детстве: за зеркалом ничего нет. Стена. Внутри него — отражения. Но я им не верю. Зеркало — клетка для образов. Пойманные они продолжают там жить, как в застывшем сне. И только и ждут, чтобы вырваться снова наружу.
— Нам нужно идти. Просто шагни.
— Я боюсь провалиться. Но знаю теперь, что вечное возвращение существует и на чём туда пишут послания.
— И на чём же?
— На зеркалах миров. Ведь один из них мой.
— А ты знаешь какой?
— Нет.
— Мы там вместе?
— Не знаю.
— Я постоянно спрашиваю тебя, что ты чувствуешь? Но ты молчишь или говоришь невпопад, как сейчас. Я тебя не понимаю.
— Я тоже. Восприятие — опыт, память, умение сравнивать. Девушка идёт в красном платье по улице мимо красной машины, и я знаю, что красный — это любовь, потому что вижу жёлтые деревья и чёрный асфальт. Могу видеть и отличать одно от другого. Но ты просишь описать цвет, которого не существует в природе. Попробуй, опиши его сам. Сможешь?
— Не знаю.
— Урод!!! — снова закричала женщина наверху.
— Я могу подняться и попросить их закрыть окна, — сказал он.
— Не нужно никуда подниматься, опоздаем на поезд, — сказала она.
Дворник выбросил в урну осколки. Пианисту наконец удалось нарисовать на белом небе красный воздушный шар. У неё были чёрные, гладкие, как зеркало, волосы и смешная короткая чёлка. Почему-то сидела босиком и в одной рубашке невыносимо жёлтого цвета. Не смотрел на неё, почувствовал всё это спиной.
Дождь-мажор разбудил меня. Играл на железном карнизе, как на рояле. Динь-дон, динь-дон. Джаз. Но некому было его слушать: все разбежались по домам, даже дети. Я закрыл окно. Оделся, умылся, наскоро позавтракал и отправился за деньгами в «Богемию».
У входа в метро чуть не сбила с ног маленькая девочка. Подхватил её под руку, чтобы не упала. Девочка подняла голову… и я увидел сестру. Точь-в-точь как на семейной фотографии двенадцатилетней давности: испуганные карие глаза и полоски от шоколада в уголках рта — застукали за «преступлением». Вырвалась и запрыгала вниз по ступенькам, а я пошёл за ней. Так всегда бывает в кино. Ещё один сон?
— Стойте! Сюда нельзя! Станция закрыта. Выйдите и садитесь в автобус.
— Как он сюда попал? Заграждения поставили?
— Извините, не заметил.
Их и не было! А сейчас обернулся и увидел позади предупредительные знаки и яркую ленту по периметру металлических столбов.
— Я шёл за девочкой, она тоже здесь.
— Парень, какая девочка? Мы тут кино снимаем.
Сон во сне?
— Вы — в 5-й эпизод? Свет, пожалуйста!
Высокий, прилизанный и с ног до головы в чёрном он словно вырезал себя из темноты.
— Великолепно! Взгляд, как у маньяка! Премию кастинг-отделу.
— Я шёл мимо…
Съёмочная группа — в замешательстве.
— Так вы не в эпизод? — тонкие пальцы вцепились мне в плечи.
— Нет, — попытался вырваться.
— А хотите сниматься в кино?
— Нет.
— Жаль. Мне нужен именно ваш типаж. Ложный крючок в сюжете. После сцены с вами все решат, что убийца — вы. Саспенс!
— Не хочу быть убийцей.
— А сыграть его? Мы вам хорошо заплатим. Вид у вас жуткий.
— М-м-м… Дайте зеркало.
Язык не повернулся бы назвать мой взгляд человечьим. Загнанный волк в зеркале скалился и рыл лапами землю.
— Ну что? — не отставал режиссёр, — саспенс?
