Когда на нашем дворе готовилась свадьба, привратница мыла лестницу. Это было действие первое. Кроме того, она всё слышала — и это было второе действие.
— Жена, — сказал муж, — ведь у тебя нет фаты!
— О, я несчастная! — всплеснула руками невеста. — У меня и вправду нет фаты!
— Ну, вот, — сухо заметил муж, — и очень плохо. Значит, свадьбы не будет. Без фаты нельзя.
У жены чуть дрогнули губы, — видно, она очень радовалась свадьбе, а теперь всё расстраивалось.
Тут-то и вмешалась наша привратница. Она повернулась к ним от своего ведра, красная, толстая и рассерженная:
— А ты женись на ней, и баста, шалопай ты эдакий! Вы только посмотрите на этого барина — без фаты, видите ли, нельзя! Нет, уж ты не выкручивайся, хитрая лиса!
Муж испугался и тотчас уступил.
— Ладно, — сказал он дрожащим голосом, — тогда, значит, я на тебе женюсь…
На том и кончился обряд. Но Божена не успокоилась:
— А теперь надо поехать в свадебное путешествие, — сказала она с жаркой надеждой. — После свадьбы всегда путешествуют.
В эту минуту привратница выпрямилась над своим ведром со щелочной водой, жалостливо посмотрела на парочку — и кто бы мог подумать, что у неё такой мягкий, приятный женственный голос!
— Идите сюда, — сказала она этим голосом, — я открою лифт… Прокатимся два раза наверх и вниз. Вот и будет вам свадебное путешествие.
Но прокатились они целых четыре раза, до самого шестого этажа, потому что ведь свадебное путешествие должно быть долгим. И привратница ездила с ними, потому что, как гласит инструкция, детям запрещено пользоваться лифтом без взрослых.
— Люби её, малыш, — сказала она, когда они втроём вышли из лифта. — Не обижай её, озорник!
И лицо у неё было такое, будто всё это вовсе не шутка.
Страна Адольфия
Я был бы рад, дорогой читатель, дать тебе более подробные сведения об Адольфии, но всё, что касается этой страны, окутано строжайшей тайной, и круг лиц, посвящённых в туманные адольфийские события, можно счесть на пальцах одной руки и одной ноги.
Об Адольфии знают только трое: Ченек Кроупа, Радим Михалек и Людек Четын.
И ещё один адольфянин живёт в нашей семье.
Первые скудные и недостаточные намёки на существование Адольфии мы получили именно через его посредство в понедельник за обедом. Доели суп, на тарелки положили шпинат с яйцом, как вдруг слышим голос:
— Циз баядус…
Сначала никто не обратил на него внимания. Тогда странные слова раздались снова, на сей раз с явственным восклицательным оттенком:
— Циз баядус!
Это уже обеспокоило нас. Мама бросила на меня презрительный взгляд — зачем я сижу так безучастно и ничего не предпринимаю. И она сейчас же сказала:
— Принеси термометр!
— Термометр? — спросил я. — При чём тут термометр? Сначала надо спросить, что такое «циз баядус»! И где так говорят!
И знаете, я оказался прав. Выяснилось, что «циз баядус» — значит «я не стану есть шпинат», и слова эти были произнесены на адольфийском языке.
Вам, как я вижу, очень хотелось бы узнать об Адольфии поподробнее — но это не удастся. Я стоял, как говорится, у первоисточника и всё-таки не проник далее самых границ адольфийской истории. Мне удалось только узнать, что в Адольфию спускаются по канаве на нашей улице и что эта страна простирается якобы между площадью Короля Иржи и парком Ригер. Согласно этим неполным данным, столица Адольфии именуется Тунть и президентом там некий Йозеф Говорка. И там будто ходит подземный автобус, а в том автобусе показывают мультипликационные фильмы. И больше ничего…
Да, ещё, пожалуй, то, что в Адольфии ежедневно устраиваются большие воинские парады при участии тяжёлых танков и противовоздушной артиллерии.
Вот и всё, что я знаю.
Это если не считать эпизода с Боженой — но он не имеет никакого значения. Дело в том, что Божене был запрещён вход в Адольфию, и вообще эта страна так дорого обошлась ей, что теперь она и слышать о ней не хочет.
Я всё-таки расскажу вам об этом, хотя, по недостатку материалов, и не мог докопаться до исторической сути возникновения Адольфии. Поэтому, пожалуй, придётся вам вместе со мной остановиться на самом пороге, а я расскажу вам о картинках для раскрашивания, о цветных карандашах, о трёх бумажных кронах и о переживаниях Божены.
Божена была любопытна.
Когда на нашей улице вдруг объявился адольфийский язык и Ченек Кроупа, Радим Михалек, Людек Четын и ещё один приятель Божены стали внезапно и таинственно исчезать в неизвестном направлении, Божена испытала разочарование и скорбь, а жизнь её, как говорится, начала утрачивать смысл. И она приходила в страшное отчаяние оттого, что не знает этого языка и вообще что она девчонка. Она играла одна на тротуаре, но душой пребывала в Адольфии.
— Возьми меня с собой в Адольфию, — просила Божена своего друга. — Ну что тебе стоит?
— Нельзя, — отвечал он, — туда тебе вход запрещён. Мы дали клятву. Гражданским лицам в Адольфию нельзя.
— А где эта ваша Адольфия?
— Нигде, — звучал уклончивый ответ, но Божена всё равно знала, что Адольфия существует. Ведь вчера туда ходил Ченек Кроупа, он сам говорил.
— Ну, — сказал её друг, — мне пора.
И попрощался адольфийским военным приветствием:
— Чокош кучук!
— Ну и ладно, — сказала Божена, — иди куда хочешь, раз ты такой, иди хоть в эту самую Адольфию. Только скажи хоть, что такое «чокош кучук»?
— Мы дали клятву, — ответил её друг, — и не имеем права болтать…
— Ну скажи мне, пожалуйста, — клянчила Божена, — а я тоже открою тебе одну тайну. Тоже открою что-нибудь или дам тебе картинки для раскрашивания. Что такое «чокош кучук»?
Ох, какая она была любопытная! И ей дела не было до того, что адольфяне дали клятву, — она была такая хитрющая!
— Я дам тебе карандаши, — набивала цену Божена. — Дам картинки, да ещё карандаши.
— Цветные? — с жадностью спросил адольфянин.
— Цветные…
— А электрического фонарика у тебя нет? Круглого или плоского?
— Фонарика нет, — сказала Божена, — зато есть красная свечка.
— Ладно, неси, — поколебавшись, сказал морально разложившийся адольфянин.
А ведь каким стойким прикидывался!
Пошла Божена за картинками, цветными карандашами и красной свечкой. Она так и горела, уши её были горячие, в горле пересохло от любопытства. Что-то он ей откроет?
— «Чокош кучук» значит по-чешски «привет», — раскрыл тайну адольфянин, беспокойно озираясь. И быстро рассовал по карманам свои трофеи.
— Привет? — спросила разочарованная Божена. — И это всё?
Так разгадываются великие загадки…
Вот и все косвенные сведения об истории Адольфии. И не сердитесь, что мы с вами остались на самом её пороге.
Может быть, когда-нибудь дети позовут нас туда. Тогда мы поедем в автобусе, в котором показывают кино.
Тайна
По утрам к нам ходит почтальон, но мы его почти никогда не видим, потому что почтовые ящики для всех квартир у нас на первом этаже.
Никто не встречает почтальона — только пани Крушинова с четвёртого этажа задолго до его прихода спускается в подъезд и поджидает почту.
Почтальон всякий раз энергично говорит ей:
— Ничего нет… ничего, ничего…
Тогда пани Крушинова медленно поднимается на четвёртый этаж. Она тоненькая, седина у неё какая-то особенно светлая, и смотрит она робко, словно просит прощения за то, что вот поднимается на четвёртый этаж. Жизнь обошлась с ней жестоко: был у неё сын, инженер-химик, и он не вернулся из Маутхаузена[6].
Когда через год после конца войны молодой Крушина не явился домой, все мы советовали ей:
— Заявите в суд, что сына вашего нет в живых, будете получать пенсию.
А она смотрела на нас своими робкими глазами и говорила:
— Нет, нет, я этого не сделаю…
Кажется, она так и не поверила в его смерть и по сей день надеется, что Йозеф Крушина, инженер-химик, живёт где-то, где есть почтовые марки, просто он ещё не выбрал время сесть за письмо.
Но когда-нибудь он обязательно напишет. Бедняга Крушина!
Почтальоны менялись, а одна почтальонша даже вышла замуж и уехала в Радлице. Но письма не приносил никто.
Передавая друг другу дела, почтальоны, наверное, говорят:
— Да, ещё есть тут такая Крушинова, так она каждое утро будет спрашивать письмо…
И значительно переглядываются — значительно и многоопытно, таким взглядом, каким обмениваются взрослые над головой ребёнка.
Дети с нашего двора очень любят пани Крушинову, любят беспричинно, как это бывает у детей. А пани Крушинова вовсе и не старается завоевать их симпатию. Иногда поговорит с ребёнком в молочной, скажет что-нибудь совсем обыкновенное, вроде:
