Он не оправдывается, только говорит сокрушенно:
— Прошляпил я. Молодежь — народ аховый.
На обратном пути зашел в сельсовет. Знакомлюсь с председателем сельского Совета Егоровым. Это крепкий, плечистый мужчина, лет пятидесяти, с загорелым моложавым лицом и седыми, снежными, прямо-таки морозно-голубыми волосами. Гладко выбритый, с непокрытой головой, он стоял на крыльце сельского Совета и недовольно смотрел на небо.
— Опять дождя не миновать.
Узнав, кто я, он улыбается, на лбу его расправились незагорелые морщинки, карие глаза глянули на меня весело.
В приемной Совета женщина в пенсне печатала что-то на машинке.
— Лина, — обратился к ней Егоров. — Вот этого товарища пропиши в Озерках и сделай примечание: «Пожизненно».
Женщина не обратила внимания на шутку. На миг ее пальцы застыли над клавиатурой и снова замелькали. Егоров сел на диван, указывая место рядом с собой, сказал:
— До вас тут все гости были. Поработают полгода, год и рвутся увольняться. А у вас какие планы?.. О больнице не говорите — знаю. И уже позаботился. Смета утверждена. По шестнадцатой статье двадцать тысяч на ремонт. Договариваюсь с плотниками.
— Помещение тесное.
Егоров развел руками.
— Что поделаешь? Пока так. У нас не Москва.
— Где ж там можно разместить десять коек?
— Размещали, уверяю вас.
В голосе его прозвучала легкая обида.
— Скажите, — заговорил я о другом, — что вы знаете об Авдотье Окоемовой?
Егоров насторожился.
— Окоемова? Она раньше занималась знахарством. Пользовалась тем, что врачебная работа у нас ослабла. Мы ее серьезно предупреждали, она дала расписку…
— Она и сейчас этим занимается.
— Вы уверены?
— Вполне.
— Тогда надо собрать факты и пресечь. Пресечь! Поняли?
— Да, да, — согласился я, насколько мог уверенно. — Надо пресечь.
Бабка Окоемова представлялась мне уродливой Наиной из «Руслана и Людмилы», с руками цепкими и колючими, как ветви сухой боярки, с пронзительным и ненавидящим взглядом, с лохмотьями на костлявых грязных плечах. Она, как вошь, копошится где-то рядом, сея заразу невежества. «Пресечь, — думал я. — А как пресечь? Откуда я знаю?»
У Погрызовой мутные глаза. В лицо собеседнику она не смотрит, на миг вскидывает взгляд и снова прячет его за припухшие, желтоватые веки. Еще неприятная черта: Ольга Никандровна ходит шумно, стуча о пол туфлями, надетыми на босу ногу. И еще: груба с Леночкой. Говорит ей «ты», «ну-ка поживей», «чего расселась?»
Со мной она вежлива. Даже очень. На днях рассердилась на меня, но не вспылила, сдержалась. Дело было так. Пришел шофер с обожженной рукой, и я попросил Погрызову:
— Сделайте сухую повязку.
Она открыла стерилизатор, взяла пальцами марлю и положила на стол.
— Обождите, что вы хотите делать? — вмешался я.
— Вы сказали, повязку.
— Выбросьте эту марлю, — посоветовал я тихо. — Стерильный материал класть на стол нельзя.
Она шумно отодвинула дверцу шкафа, стала искать пинцет. В полдень, когда больные разошлись, Погрызова попросила Леночку выйти и, расположившись против меня, сказала вкрадчиво и ласково, будто нашалившему ребенку:
— Виктор Петрович, не совсем удобно получается. Вы делаете мне замечания при больных.
— Да, неудобно, — согласился я.
— Вы подрываете мой авторитет. Медицинская этика не позволяет…
— При чем тут этика? — удивился я. — Вы ошиблись — я поправил вас. Если ошибусь я — поправите вы меня. Давайте договоримся не обижаться друг на друга.
Погрызова ничего не ответила. Странно. Неужели она действительно считает, что я хотел унизить ее? Мне хотелось с самого начала установить с ней простые, откровенные отношения, какие были у меня с товарищами по институту. Мы говорили и выслушивали правду не обижаясь.
Вчера расспрашивал ее о знахарке. Она утверждает, что Авдотья никого не лечит. Непонятно, какой смысл ей говорить неправду? Я знаю уже нескольких больных, которые лечились у бабки. Почему Погрызова мирилась с этим? Не могла же она не знать!.. А я чего жду? Ведь Егоров сказал: «Пресечь». И вот, поручив прием больных Погрызовой и Леночке, отправляюсь на край села, где стоит изба Авдотьи. Навстречу мне из бурьяна выскакивает с лаем пушистый желтый щенок. Не добежав до меня двух шагов, он пугается, взвизгивает и прячется под крыльцо. В сенях я ударяюсь головой о какую-то балку и, пригнувшись, стучу в обитую мешковиной дверь. За ней слышатся приглушенные голоса.
— Можно? — кричу я.
Молчание. Тогда я, не дожидаясь разрешения, вхожу и почти наталкиваюсь на высокую, худую старуху. Она отступает на шаг и разглядывает меня маленькими, насмешливыми глазами.
— Вы Окоемова?
Глаза старухи округляются, она поднимает руку и начинает крестить меня мелкими, частыми взмахами.
— Да восстанет бог и расточатся враги его, и да бегут от лица его ненавидящие его. Как рассеется дым, ты рассей их, яко тает воск…
— Обождите минуточку, — пытаюсь я остановить ее.
Но она еще неистовее и громче бормочет:
— Отец сирот и вдов судия, бог освобождает узников от оков, а непокорные остаются в знойной пустыне.
«Шизофреничка», — мелькает у меня неприятная мысль.
Низкая сумрачная комната освещена двумя небольшими окнами с грязными стеклами, подклеенными желтоватой бумагой. В правом углу стоит, касаясь верхним краем потолка, огромный образ под стеклом в массивной золоченой раме. Метровое лицо Христа в терновом венце смотрит хмуро и укоризненно. На непокрытом столе красный узелок с яйцами. «Образ, должно быть, из церкви, а узелок — доброхотные даяния», — соображаю я.
Наконец, она умолкает. Лицо ее выражает озабоченность, но в зрачках искрится насмешливый огонек.
— Авдотья Никитична, — опять начинаю я. — Кто дал вам право лечить больных?
Она будто не слышит.
— У вас есть медицинское образование? — продолжаю я.
Опять глаза ее становятся пустыми и бессмысленными.
— Господь, свет мой и спасение мое… Если будут наступать на меня злодеи, противники мои, они сами преткнутся, падут во мраке…
— Выслушайте меня. Я пришел к вам…
— Вступись, господи, восстань на помощь мне… Прегради тропу преследующим меня. Да будет их путь темен и скользок.
— Хватит притворяться! — теряю я терпение. — Бросьте ваши причитания. Это ваш путь темен и скользок. У меня составлен список больных, которых вы лечили. Мы привлечем вас к судебной ответственности за знахарство.
Авдотья все еще бормочет, торопливо, захлебываясь, точно читая по книге:
— Да придет на него погибель нежданная…
Но я не обращаю на это внимания.
— Вас будут судить.
— Никого я не лечила, батюшка, — возражает вдруг Авдотья совершенно естественным тоном. — Это по злобе кто-то наговаривает.
— Никто не наговаривает. Сами факты говорят.
— Хвакты? Это кто такие? Должно, приезжие. У нас, вроде, таких нет.
— Факты здешние. Вы лечили Елизара Быкова от малярии — не вылечили. Полине Михайловне Невьяновой вы прикладывали к ране жеваный хлеб и едва не довели ее до заражения крови.
На русской печи, за ситцевым пологом, кто-то шевельнулся. Я подхожу, отдергиваю занавеску:
— Кто здесь?
— Ой! — вскрикивает молодая женщина, подбирая под себя голые ноги.
— А вы что здесь?
— К Авдотье я, — отвечает она.
— А зачем прятаться? Почему на медпункт не пришли? Такая молодая…
Женщина заливается румянцем.
— Совестно к вам-то. Мы по женским.
— Так не лечишь? — оборачиваюсь я к Авдотье. — Не лечишь? Говори, где твоя аптека…
— Никакой аптеки не знаю. Вот еще что придумали!
Заглядываю под печку, под лавку, выхожу в сени и замечаю на стене шкафчик из фанеры. На трех полках размещаются баночки, флакончики, коренья, пучки трав и конское копыто с остатками шерсти и даже подковой. По соседству с бутылкой дегтя белеют какие-то таблетки, здесь же пузырек с касторкой, с сигнатурой, написанной по-латыни, салол, английская соль и липкий пластырь.
«Где она достала медикаменты? — недоумеваю я. — Неужели на медпункте?»
— Сколько Ольга Никандровна взяла с вас за салол? — спрашиваю я.
— Сколько положено, столько и взяла.
— А касторка зачем?
— Вам лучше знать.
— Так не лечите, значит?
— Где уж нам…
— Лжете.
Авдотья нагло ухмыляется.
— Не терял бы ты, сынок, времени. Шел бы домой подобру-поздорову.
Это насмешливое «сынок» взрывает меня. Я хватаю с полки бутылку с дегтем и выбрасываю ее во двор, потом швыряю баночки с мазями, пучки трав, лошадиное копыто, таблетки. Каждый раз, когда я заношу над головой бутылку или пучок травы, Авдотья подымает руку, словно пытаясь остановить меня этим жестом.
