Еще я решил ни в коем случае не цацкаться с Катей и вести себя жестко: утопающий часто в панике топит спасателя; поэтому легче всего спасать уже обездвиженного: для этого нужно либо оглушить, либо сразу хватать за волосы, чтоб утихомирить, – так пламя пожара сбивают взрывом. Вот только нужно еще понять, кто из нас утопающий.
Покружив по квартире, я обнаружил его сидящим за шторой на подоконнике. Он сосредоточенно смотрел за окно. Облачко на запотевшем стекле мешало ему видеть. Обернулся.
Я молчал, не зная, с чего начать. Облачко стало исчезать… и совсем исчезло. Вопросительное выражение наконец сменилось рассеянным.
Я спросил: когда? Выяснилось: завтра утром – электричка в 9.20 с Казанского вокзала.
Решившись, я испытал облегчение. Но вместе с ним возникла тревожная, словно бы звонкая от нервозности пустота. Стало ясно: в квартире не усидеть. Я оделся и вышел.
Еще у дома купил водки, а до Солянки добрался, едва нащупывая себя в слабом чувстве. В «Пропаганде» сдуру выпил вина и только через неделю припомнилось, как обратно меня везли на такси цыгане, по пути дважды пересаживая в «неотложку» – к ручным медведям, которых душили санитары, повязывая им роскошные банты. Наконец сгрузили на площадь трех вокзалов, положили на трамвайные рельсы, скользко, а очнулся я дома, испугавшись, что надо скорее обратно…
В метро горбун вел себя прилично. Не бормотал и был сосредоточен. На следующей остановке ему уступили место. С достоинством запрыгнул на сиденье, кивнул в благодарность.
На вокзале обнаружилось, что у него есть деньги: купил с лотка булочку и кофе. Я нервничал, мне было не до завтрака.
Когда стояли в очереди в кассу, важно сообщил, что билет покупать ему не нужно. И правда: в поезде он предъявил контролерам инвалидную книжечку.
С утра народу в электричке было мало, и я смог вытянуть ноги: колени дрожали.
Горбун сидел напротив, с краю, и с отсутствующим видом что-то нащупывал в карманах.
И еще. Тогда, в электричке, я заметил, что горб его стал больше, топорщится еще сильней.
И вот, поняв, что сам я был – хотя и косвенным – виновником начала, я стал дорогой припоминать то, что так долго было под запретом.
Одержимый идеей поправить рушившуюся жизнь (защитившись на психфаке, Катя нашла себе какую-то странную работу, стала пропадать на ней и возвращалась после как чужая, но не только в этом было дело), я стал подумывать о крайних мерах. Последние заключались в попытке перевоплощения, своего рода повторения метаморфозы: из бабочки, которая вот-вот погибнет, в другую бабочку, которая бы возродилась за счет своей же смерти. Увы, я тогда совсем не представлял, какое там – на новом свете – может возникнуть действо…
Практическая сложность задуманного состояла в том, что необходим был отвлекающий маневр. Для этого я выбрал умиротворяющие обстоятельства туристического отдыха. Я предполагал отправиться куда-нибудь на юг, к морю, – туда, где все бы было интересно и потому притупляло внимание к сути: трюк, надо сказать, вполне тривиальный, чтобы она по мере действия меня не раскусила. Но, будучи в цейтноте, я не смог придумать чего-нибудь изящней. К тому же мне уже давно Москва обрыдла – хотя бы тем, что мы в ней жили: мы растворялись в наших ссорах, как в вязкой кислоте, и потому хотелось попросту слинять из настоящего (так отражение побуждает сбежать за рамки зеркала, покинув амальгаму).
В начале апреля крах стал очевиден, и я решился. Волокиты в турагенстве не случилось, на все про все – визы, билеты, недорогая гостиница в Тель-Авиве – ушла неделя. Прилетели сначала на Кипр и в ожидании астрономического увеселения – накануне затмения – отплыли из Лимасола на пароме в Хайфу.
До ливанского берега три часа ходу. Судя по солнцу, курс теплохода слегка воротится носом от него и постепенно забирает к югу.
Кругом пустынный штиль; линия горизонта – как лезвие. Ни облачка. Пассажиры вывалили на палубу и сейчас коптят на спичках донышки пластмассовых стаканов, бутылочные осколки и другую прозрачную мелочь. Посматривают на часы, спорят, у кого точней. Тучный грек, сложно сопя, устраивает на носу баррикаду – три пары солнечных очков. Стеклянный дзот разваливается: грек, чуть разогнув переносья и дужки, снова цепляет на пробу.
Затмение будет концентрическим и на этой широте почти полным: граница лунной тени промчится где-то совсем неподалеку.
Я ни разу не видел затмения. Замираю от будоражащей смеси восторга и ужаса. Затмение представляется мне фантастично, как некий конус, наполненный сумерками: он восходит вершиной к черному солнцу, которое излучает ночь…
Кате неинтересно. Она познакомилась на палубе с очаровательной старушкой. Старушка оставила приятельнице своего престарелого таксика. Песик едва жив, старушка волнуется.
Мне нравится таксик, но не нравится старушка. Я иду в бар и возвращаюсь с кружкой пива.
Наконец в 11.54 вокруг заплескались возгласы: началось.
Я сооружаю дифракционную щелочку между указательным и большим. Я придумал этот способ наблюдения еще в детстве – что-то вроде обскуры, сложенной из пальцев. Презирая очки, с ее помощью я боролся в школе с надвигающейся миопией – сквозь нее при необходимости можно было надежно разглядеть детали удаленных предметов и условия задач на доске.
Чтобы пригасить яркость, я плотнее зажимаю в пальцах стылую горошинку светила.
Далее все происходит как по писаному: «И солнце вошло в ущерб. Скоро стал виден серп в слоистом облачке остатка дифракции спектра… Обморок яркости – сумрак – воздуха мякоть пронизал, яблоко стратосферы, как глазное, вдруг стало сизым. Публика, что на пароме, кверху внимание вперив, ахала, видя, как в саже солнце кусала луна, как в перьях и хлопьях сажи барахтался дня зрачок, наколот на тьмы колок. Великое затемненье, обморок дня застыл в огромном, как О, поднебесье, – длань лунная наложила его на сознанье земли. Стало прохладно. Ветер, штиль теребя, понесся прочь из тени в места, еще утомленные светом. Луна, как бритва Далилы, космы Шимшона брила, и падали в море снопы солнечной шевелюры. О, лысое солнце ночи! О, черный зевок затменья! Зрачок оскопленный блещет и каплей идет на дно…»
Вскоре пассажиры взволновались и подались в укрытие, остерегаясь вредных выбросов жесткого излучения.
Мне дико захотелось остаться одному. Я метнулся на нос, сел над бушпритом, свесил ноги. Катя окликнула меня из-под козырька верхней палубы. Я не реагировал. Все затмение я просидел над швом разбегающегося моря, пялясь в исчезающее солнце. Лунная тень шлейфом сумерек причудливо шла в огромной атмосфере вдоль своих стереометрических границ…
Словно что-то мучительно припоминая, я силился вобрать видение смерти светила в глаза и мозг – до конца, до самого кончика зрительного нерва. Я был уверен, что если удастся это сделать, то – вспомню. В этом мне маячило спасенье.
При входе в порт Хайфы всех пассажиров согнали на палубу и выстроили вдоль перил по обоим бортам. Оказалось, все обязаны представить свои лица пограничникам – специальному отряду физиономистов, которые неутомимо кружили на катере вокруг теплохода, пока мы крадучись шли к причалу. Один из них чересчур пристально вперился в мою милость. Он даже что-то сказал напарнику, кивнув на меня. Тот то же обратил внимание, и у меня ослабели колени. Я постарался овладеть мимикой, согнать озабоченное выражение, улыбнулся. К счастью, террористов среди пассажиров не оказалось, и когда погранцы перед самой швартовкой свалили восвояси, закурив дрожащими руками, я выдохнул и опустился на корточки…
Вечером следующего дня мы гуляли по набережной, лущили фисташки и тянули из высоких пластмассовых стаканов водянистое пиво «Маккаби». Бетонная набережная, лениво протянувшись вдоль череды прибрежных отелей, кончилась очередным пивным бунгало, окруженным тростниковым плетнем, начался теплый и мягкий пляж, и скоро, окончательно увязнув в песке, мы остановились.
Было ветрено, и волнорезам приходилось туго. Укрупненное перелетом к югу светило, натужно просаживая горизонт, едва уже держалось на поверхности – и когда все-таки кануло, в этот момент набежала особенно крупная волна и достала нас брызгами. Я отказался от идеи выкупаться.
Заорал, как срезал, киловаттный муэдзин на невидимом минарете.
Темнело стремительно, звезды проступали со скоростью проявки фотоснимка. Тонкий месяц давно висел накренившись, будто оседлан тяжеленьким ангелом сумерек. Мы сидели на большом, еще теплом камне и обсуждали, куда и как поедем прогуляться. Сначала наперебой называли места – Цфат, Бейт-Лехем, Несс-Цион, Акка, Кумран, Эйн-Геди, Эйлат, но когда речь зашла о том, когда именно и в какой последовательности, – я сказал, что все поездки нужно отложить на неделю. Что в течение этого времени мы никуда и носа не покажем из гостиницы, так как у меня есть к ней дело, а какое – сейчас скажу.
