Однако страх не новость для вьетнамцев. Страх объединяет общину. Новое в программе политических убийств состояло в том, что она разрушала общину, не атакуя ее как целое, а заставляя каждого ее члена почувствовать, что нападут именно на него как на индивидуума, имеющего собственное имя и историю. На его вопрос: «Почему я?» — не давалось никакого утешительного ответа. «Меня выбрали, потому что я объект непостижимого выбора», «Я выбран, потому что меня пометили», — отсутствие логики изматывает субъекта. Эмоциональная поддержка группы не имеет значения, поскольку он считает, что война ведется лично против него. Он стал жертвой и ведет себя как жертва. Он — добыча охотника, не знающего промаха, — ведь когда тот нападает, кто-то умирает. Отсюда и озабоченность жертвы: «Я хожу среди тех, кого наметили для смерти, и тех, кого не наметили, — к кому отношусь я?» Община превращается в суетливое стадо, способное думать лишь о надвигающейся смерти. Улей жужжит от подозрения («Уж не с трупом ли я сейчас беседую?»). И тогда психика не выдерживает («Меня выделили, я это чую»).
(Мое объяснение динамики этой деполитизации поразительным образом подтверждается исследованиями Томаса Сзелла, проведенными в лагерях для интернированных. Сзелл сообщает, что начальство лагеря, которое произвольно и в произвольное время выбирает субъекты для наказания, последовательно подрывает моральный дух группы.)
Итак можно сделать вывод: когда ослабляются связи внутри группы, порог нервного срыва у каждого из ее членов понижается. И наоборот, когда группу атакуют в целом, не пытаясь ее разрознить, психологическая способность ее членов к сопротивлению не уменьшается. Многие из наших вьетнамских программ, включая, возможно, и стратегические бомбардировки, дали плохие результаты именно из-за пренебрежения этим принципом. Для Вьетнама верно лишь одно правило: разбивай группу на индивидуумы. Наша ошибка в том, что мы позволили вьетнамцам видеть себя целым народом, сплоченным под бомбами иностранного завоевателя. Таким образом мы создали себе задачу сломить сопротивление целого народа — опасную, дорогостоящую и ненужную задачу. Если бы вместо этого мы заставили индивидуума (партизанский отряд, деревню) посмотреть на себя как на индивидуума (отряд, деревню), по неведомым причинам выбранного для особого наказания, тогда — даже если первым порывом было нанести в гневе ответный удар, — по мере длительности наказания, в душе жертвы заведется червячок вины, который исторгнет у нее вопль: «Меня наказывают, значит, я виновен». Тот, кто произнесет эти слова, побежден.
1.5. Миф об отце. Голос отца — это голос, который разрывает узы в отряде противника. Сила врага — в его спаянности. Мы — это отец, подавляющий восстание отряда братьев. У этого конфликта есть мифическая форма, и, несомненно, противник черпает поддержку в знании, что в мифе братья узурпируют место отца. Подобная вдохновляющая сила укрепляет узы братьев, не только предрекая им победу, но и обещая, что эра братоубийственных войн будет предотвращена.
Миф правдив, то есть работает, в той мере, насколько он является пророческим. Чем глубже миф укоренился и чем он универсальнее, тем труднее с ним бороться. Мифы племени — это вымысел, который оно создает, чтобы поддерживать свое могущество. Ответ на такой миф не обязательно противодействие, поскольку если миф предсказывает противодействие, то оно укрепляет миф. Мифография учит нас, что более тонкая борьба заключается в том, чтобы разрушить и переделать миф. Самая эффективная пропаганда — это распространение новой мифологии.
Вы можете найти описание мифов, с которыми мы боремся, у Томаса Макалмона в его «Коммунистическом мифе и групповой интеграции», том I: «Пролетарская мифография» (1967), том II: «Мятежная мифография» (1969). Монументальный труд Макалмона — основа всей структуры современного контрмифа, скромным примером которого является данное исследование. Макалмон следующим образом описывает миф о свержении отца:
«По происхождению миф является оправданием восстания сыновей против отца, который использует их в качестве батраков. Сыновья становятся совершеннолетними, восстают, калечат отца и делят его имущество, то есть землю, оплодотворенную дождем отца. С точки зрения психоанализа этот миф — самоутверждающая фантазия ребенка, бессильного отобрать мать, которую он желает, у своего отца-соперника». В обыденном вьетнамском сознании этот миф принимает следующую форму: «Сыновья земли (то есть братство земледельцев) желают забрать землю себе, свергнув небесного бога, который идентифицируется со старым порядком (иностранная империя, США). Мать-земля прячет своих сыновей от молний отца у себя на груди; ночью, пока он спит, они появляются, чтобы лишить его мужественности и установить новый братский порядок» (II, с. 26, 101).
1.51. Контрмифы Слабое место этого мифа в том, что отец в нем изображен уязвимым, способным пасть под одним сильным ударом. Нашим ответом до сих пор была гидра: вместо каждой отрубленной головы у нас вырастала новая. Наша стратегия — выматывание, выматывание количеством. Видя нашу способность бесконечно заменять умерших членов, враг утратит веру, мужество, сдастся.
Но ошибочно было бы считать гидру окончательным ответом. Во-первых, в мифе о восстании есть один пункт: не сдаваться. Наказание для тех, кто попал в руки отца, — быть заживо съеденным или заточенным навеки в вулкан. Если ты сдаешь свое тело, оно не может вернуться на землю или возродиться (вулканы не связаны с землей — это наземные базы отца — солнца). Таким образом, того, кто сдастся, ожидает еще более страшная судьба, нежели смерть. (Учитывая то, что происходит с пленными Сайгона, нельзя отрицать интуитивную силу этого аргумента.)
Второй недостаток варианта с гидрой заключается в том, что здесь неверно толкуется миф о восстании. Удар, которым побеждают в войне против тирана-отца, не смертельный, а унизительный: отец становится бесплодным (импотенция и бесплодие равнозначны, с точки зрения мифа). Его королевство, которое больше не оплодотворяется, становится мертвой землей.
Важность унизительного удара ясна каждому, кто знает, каково место стыда в китайской системе ценностей.
А теперь позвольте мне предложить более перспективную контрстратегию.
Миф о восстании предполагает, что небо и земля, отец и мать живут в симбиозе. Ни один из них не может существовать отдельно. Если отца свергли, должен быть новый отец, новое восстание, бесконечное насилие, в то время как мать нельзя уничтожить — независимо от того, насколько велико ее предательство по отношению к супругу. Таким образом, заговор матери и сыновей бесконечен.
Но разве главный исторический миф не сделал вымысел о симбиозе земли и неба устаревшим? Мы больше не живем тем, что возделываем землю, — нет, мы пожираем ее и ее отходы. Мы подписали наше отречение от нее своими полетами к новым звездным Любовям. Мы способны рождать из нашей собственной головы. Когда земля вступает в кровосмесительную связь со своими сыновьями, не должны ли мы найти прибежище в объятиях богини techne, рожденной нашим собственным мозгом? Не пора ли заменить землю-мать ее собственной верной дочерью, созданной без участия женщины? Грядет век Афины. В индо-китайском театре мы разыгрываем драму о конце теллурического века и свадьбе небесного бога и его королевы — дочери, рожденной путем партеногенеза. Если пьеса получилась плохая, это оттого, что мы, спотыкаясь, бродили по сцене в полусне, не понимая значения действия. Сейчас я проясняю его значение, в это слепящее мгновение метаисторического сознания, когда мы начинаем создавать наши собственные мифы.
1.6. Победа. Отец не может выказать милость, пока сыновья не преклонят перед ним колена.
Заговоры сыновей против отца должны прекратиться. Они должны опуститься на колени с сердцем, омытым послушанием. Когда сыновья познают послушание, они способны будут заснуть.
Фаза IV только отодвигает час расплаты.
Во Вьетнаме нет проблемы восстановления. Единственная проблема — это проблема победы.
Мы все чьи-то сыновья. Не думайте, что мне не больно составлять этот отчет. (С другой стороны, не нужно недооценивать моего ликования.) Меня тоже трогает мужество. Но мужество — это архаичная добродетель. Пока существует мужество, мы все привязаны к колесу бунтарского неистовства. За пределами мужества — смиренное сердце, тихий сад, в котором мы можем укрыться от временных циклов. Я опрятный и вежливый, но я человек будущего рая.
Прежде чем попасть в рай, нужно пройти через чистилище.
Не без радости я приготовился к чистилищу. Если я мученик за дело послушания, то готов страдать. Я не одинок. По всей Америке ждет за своими письменными столами целая армия молодых людей, таких же немодных, как я. Мы носим темные костюмы и толстые линзы. Мы — поколение тех, кто в 1945 году был маленьким мальчиком. Мы будем претендовать на свое место. Это мы унаследуем Америку — в свое время. Мы терпеливы. Мы ждем своей очереди.
