Спустя полчаса, я рассматривал другой угол дома, разбирая по буквам название улицы, на которой некогда находилось заведение, где я числился служащим. Название изменилось, хотя раньше легче могла измениться сама улица, но никак не ее название. Продавец лотерейных билетов с одним носом вместо лица поведал мне, что имя собственное, определенное в качестве названия, выкрошилось из букв от времени и его заменили на другое.
— А что будет, если устареет и новое название? — спросил я, ища в карманах мелочь.
— Будут менять до тех пор, пока не кончатся названия, но безымянности не сдадимся, — протягивая билет, ответил нос. — Желаю вам выиграть название любимой вещи.
Плутая глазами в рекламных щитах, спотыкаясь о всякую всячину, недоступную человеку, испытавшему полную атрофию бдительности, я добрался до массивного здания с вытертыми от послужной суеты колоннами.
Для того, чтобы определить прочность предмета, нужно его сломать.
Чем сломать слово?
Поклоняясь чиновничьим правилам, ищу свое имя в списках обреченных, перебираю цифры диковинных законов, в прожорливое чрево которых меня занесло. Бьюсь в конвульсиях административных разъяснений…
… в моей душе нет ничего, кроме горсти знаков препинания.
МЕНЯ СОКРАТИЛИ.
Я посмотрел на свое отражение, сокращенное по мановению административного кровопускания и лишенное рабства, гарантированного законом.
«Техника и эмпирика вообще содействуют организации нашего недостатка». Мартин Хайдеггер.
Современные статистические агентства грамотно и квалифицированно объяснят мне, почему я задыхаюсь, бледнею и не могу удовлетворить любую, пусть даже мизерную, человеческую страсть. Историческая наука скрупулезно поведает мне социальные и экономические перверсии отцов, схватившие меня за горло. Психология и невольничья идеология объяснят, почему небо надо мной пусто и почему в народе, кривя лицо в злорадной ухмылке, меня зовут Фома Неверующий, а легионы вражеских синих слов проштампуют латинскими названиями набежавшие комплексы неполноценности.
Я вылью свою кровь в емкую горсть неистового желания и выцарапаю из окружающего мира все красные краски, потому что не хочу никаких разъяснений от человечества.
Я хочу, и мое кровоточащее желание — основной закон бытия, мой Бог, мой кумир, мой удел.
Каждый живет в мире собственного изготовления…
… тут я выпал из мысли и, просачиваясь между колонн здания на волю, оставил на затертых камнях синюю надпись:
ЗДЕСЬ БЫЛ ФОМА НЕВЕРУЮЩИЙ.
Время обитателей башен из слоновой кости безвозвратно прошло, мечтателей переселили в грязный подвал, но работы в области мысли ведутся с прежней интенсивностью.
Я веду подкоп под человечество, и сегодня, 1 июня 1992 года, в центральную штольню под его нравственные устои заложен основной пиротехнический заряд моего Неверия.
«Отвага быть коренится в Боге, который проявляется, когда Бог исчез в беспокойстве сомнения».
Пауль Тиллих.
Изобретение это — бескомпромиссный вызов бытию, и потому изобретаю себя заново в каждом жесте и в каждой мысли.
Я живу по закону параллелограмма сил. Если хочешь чего-то достичь в будущем, не трать настоящее на то, чтобы бросать камни в прошлое, каким бы отвратительным и гадким оно тебе ни казалось. Твои суждения — радость твоих врагов, твои действия — их зависть. Действие возвышает человека даже тогда, когда оно бессмысленно, ибо человек создан не для готового результата, а для его достижения.
Быть неудачником — величайшее генетическое преступление перед человечеством.
«Только потому, что мы активные существа, наш мир больше, чем содержание нашего актуального опыта».
Кларенс Ирвинг Льюис.
Жизнь моего поколения — это подробное руководство по уничтожению времени и цели жизни любого биологического организма.
Добрые люди одолжили меня светлому будущему, и теперь я не знаю, как мне вернуться назад в настоящее, не будучи названным анархистом, диссидентом или сотрясателем устоев.
Добрые люди.
Никто не проливал столько крови, как именно эти добрые кампанеллы и моры, обещающие светлое будущее.
Я люблю спать спиной к портретам предков, не спорю с ними и не вопрошаю их ни о чем. Для них легче вынести десятилетия концентрационных лагерей, чем просмотр одного порнографического фильма. Наглядные примеры показывают, что во втором случае их нравственные чувства страдают неизмеримо больше. Они негодуют при виде животворящего фаллоса — прародителя мира, но никак не при делении мира на рабов и палачей, когда изуродованных людей, оставшихся в живых, плетью гонят к Счастью и, бросив там, забывают. Это коренное различие наших поколений. Остальное — худосочные следствия. Ненавидеть вас — значит давать вам силы. Вас нужно просто пропустить сквозь пальцы.
«Каждый дьявол кажется самому себе человеком».
Эммануил Сведенборг.
Я, Фома Неверующий, рождаюсь всякий раз, когда концентрация смертоносных мифов на душу населения достигает критической летальной дозы.
Я пробиваюсь сквозь массивы магнетических мыслей, монтирую внутренний мир, нахожусь в постоянном диалоговом режиме с собственным потоком сознания, формирую новые языки для общения с каждой группой настроений, дожевываю окончания фраз, всецело отдаваясь совершенно неадекватным зрительным образам. Все вместе это называется — новейшая эпоха.
«Рецепт нового миропонимания таков: подставляйте на место объектов данные».
Джон Дьюи.
Растертый зноем, точно темпераментной массажисткой, я приблизился к кладбищу, что облепило основание старинного монастыря. Здесь лежат предки, укрытые не ухоженными мною надгробными плитами. Чудное место. Все мое детство хоронилось за узкими бойницами, и если бы не было этих монастырских стен, я не знал бы, что такое стены. Сиятельный князь и столоначальник, купец первой гильдии и кавалер ордена «За веру и верность», невинное дитя с хорошей родословной и витые ограды, рыдающие нимфы, распятые Христы. А рядом, прибившись к проходам грудой необтесанных гранитных глыб, лежат те, кто восстал против всего этого. Ревнители веры здесь перемешаны с теми, кто эту веру погубил. Наверное, еще тогда, в далеком детстве, трогая неразборчивыми мягкими пальчиками это умершее каменное единоборство, я заразился каноническим Неверием. Изучая архитектурные таинства лепных украшений и вытирая пыль с позлащенных мозаичных нимбов в углублениях часовен, я придал ему такие вычурные очертания. К краснокаменному монастырю, будто настырное отражение, пристроен крематорий тюремно-серого цвета, кажущийся синим в последних лучах заката. В центре монастыря православная церковь. Посередине крематория печь для превращения бессмертных душ в кучку пепла, урны с которым хранятся здесь же, в огромных каменных сотах колумбариев. И мое детское беззащитное воображение навсегда заразилось Неверием. Что же делать: я появился на свет под шум обещаний светлого будущего, от которого мне уже, верно, не скрыться.
В этой тишайшей обители уши мои вдруг нащупали признаки никак не ветхой набожной жизни. Сочные удары рок-н-рола дробились о пыльные плиты и кружились меж крестов, точно нечистая сила. Удары лопат, женский хохот, звон бутылей, прочая неухоженная акустическая суета. Отгоняя от лица набегающие ветви, послушной мошкарой лечу на растрепанные огни языческого действа, пульсирующего в самой гуще захоронений…
Скатился с ограды, переступил через скамейку и, провалившись туфлей в хлюпающий венок, почти выбежал, уткнувшись носом в свежую яму и холодные искры сытого костра. Грязные руки вознеслись над ямой и поднесли к моему лицу череп. Отпрянув назад, я столкнулся с огромным человеком, держащим в одной руке саперную лопатку, а в другой — початую бутыль с вином. Распрямившись, сдирая с ноги гнилые стебли венка, и опять наступив на что-то, я почти упал на грудь этого великана в кожаных черных одеждах, давясь винно-табачным запахом.
— Эй, парень, уж не архангел ли ты? — крикнул детина, ткнув меня бутылью в грудь так, что горячие капли красного вина веером промчались по моему лицу. Изуверский бесполый хохот набросился на меня со всех сторон.
— Ну, брат, прости, но если ты и впрямь архангел, то я на твоем месте уже давно привык бы к святотатству и махнул бы на все рукой! — перекрывая осклизлые гортанные спазмы, гаркнул детина и толкнул меня рукоятью лопатки, так что я упал на свежую кучу земли прямо к длинным точеным девичьим ногам. Задевая ресницами за чулок, я уперся локтем в сырую глину и, улыбнувшись, спросил нарочито канцелярским голосом:
— Что вы здесь делаете?
— Кощунствуем, — вылили на меня сверху пунцово-пухлые губы, и, потерев внутренней стороной колена мою щеку, девица обратила к сине-красному закату самовлюбленный смех, мгновенно оседлавший купола церкви. Я поправил на ее ноге серебряный браслет, чтобы можно было лучше разглядеть чудной египетский орнамент.
