Вернулся капитан Фаррел и велел нам поторопиться с посадкой. «Располагайтесь со всеми удобствами, мистер Мильтон. — Он, видно, еще хлебнул эля и был слегка навеселе. — Бояться нечего». — «Не сомневаюсь, мой добрый капитан. Длань Господня хранит нас. Спаситель пребудет с нами денно и нощно».
Однако в ту ночь его, к несчастью, рядом не оказалось. Мы отплыли в третью стражу, с добрым попутным ветром, но тут с юга налетел внезапный шторм. Нам пришлось искать убежища в Милфордской гавани, а она, дорогая моя Кейт, располагается не где-нибудь, а в Уэльсе. Когда я, сидя в нашей каюте, сказал об этом мистеру Мильтону, он стал шарить руками по столику. «Выходит, мы оказались в Пембрукшире. Четырнадцать лиг в сторону». — «Правда?» — «А разве я когда-нибудь лгал? — Привстав, он схватил меня за грудки. — Quaestio haec nascitur uncle tibi?»
— Что это, Гус?
— Латынь.
— Что это значит?
— Это значит «О чем ты думаешь?» «Я думаю, чем бы таким заняться, чтобы убить время», — отозвался я. «А, совсем забыл тебе сказать. — Он подошел к своему сундуку и, по обыкновению осторожно, нащупал и извлек книжечку в белом, телячьей кожи, переплете. Я сразу узнал кожу из Смитфилда. — Это будет наша мореходная хроника». — «Что, сэр?» — «Морской журнал. Мы собрались пересечь океан, Гусперо. Но мы будем бороздить также умы людские… — Внезапно корабль дернулся, и мистер Мильтон вскинул голову. — Налетел сильный ветер. Слышишь его? Это Господь испытывает нас на равновесие и прочность оснастки». — «Нет, сэр, это что-то другое. Прислушайтесь к крикам моряков. Корабль снимается с якоря. Мы снова поплывем». — «Вновь в океанские просторы. Дикие и безлюдные. Сердце начинает биться сильнее». — «Да, сэр. Только вот от чего — от волнения или от испуга?»
4
Апреля 2-го, 1660. На море качка, многим на корабле выворачивает нутро. Мой досточтимый хозяин сказал: «В нашем рискованном путешествии должно ожидать постоянных тревог. Подай мне зеленый имбирь. — Он разжевал кусочек и выплюнул в ладонь. Затем сунул остатки в карман своей шерстяной накидки. — Помни, что мы пересекаем неизмеримые и коварные глубины». Корабль ходил ходуном, нас швыряло из угла в угол, и хозяин цеплялся за меня, чтобы не плюхнуться задом на пол. «Следует признать, Гусперо, что в нашем падшем мире все его части, от сложных до простейших, вступили, кажется, в непримиримую борьбу друг с другом». Тут он рыгнул — и я проворно подставил горшок под его блевотину.
Апреля 5-го, 1660. Дочь некоего Джона Роуза, торговца чулками, занемогла: на груди у нее появились синие пятна. Эти признаки напоминали лондонскую чуму, которая всего лишь год назад унесла на тот свет половину жителей Смитфилда. «Неплохо было бы иметь на корабле под боком аптеку», — сказал мистер Мильтон. «Неплохо было бы, — вставил я, — иметь под боком сосуд, из которого сосут, чтобы дух взбодрить». «А то, что высосут, — сразу в другой сосуд». — «Сэр…» — «Лучше успокой себя настойкой полыни. Господу угодны незлобивые сердца».
Море было недвижно как зеркало. С семи утра волнение начало стихать, и к полудню установился штиль. Я вывел мистера Мильтона на палубу, и, едва он оказался на свету, его глаза заблестели. Я подвел его к поручню, и он перегнулся через борт. «Хотел бы я, — проговорил он, — увидеть дно этой чудовищной пучины». — «Встретиться с морскими змеями? Рыбными драконами и чем там еще?» — «Под нами может покоиться Атлантида с подводными куполами и башнями. Это было бы настоящее диво».
Апреля 7-го, 1660. Девочка заболела не чумой, а оспой, которая ее и сгубила. Капитан Фаррел и родители, с сумрачными и торжественными лицами, похоронили ее в море. Моряки привязали ей одно ядро к шее и другое к ногам и, спуская тело за борт, поднесли запал к пушкам. Они просили мистера Мильтона произнести прощальное слово над усопшей, но он отговорился болезнью и усталостью. Он не выходил из каюты, пока тело не исчезло в волнах.
Апреля 9-го, 1660. Сегодня мистер Мильтон начал письмо к некоему Реджиналду де ла Поулу, секретарю старого распущенного Совета. «Возлюбленный друг, — диктовал он, — сердечно тебя приветствуем. Нет. Прежде поставь вверху "Laus Deo"». — «Что означает…» — «Что означает: помалкивай, не то заработаешь оплеуху». Раскинувшись в кресле, предоставленном капитаном, и сам себе улыбаясь, он диктовал свою (как он выразился) эпистолу. Мне в жизни не приходилось слышать такую уйму мрачных слов, произносимых со столь веселым выражением лица. «Нет более зловещего признака для страны, — говорил мистер Мильтон, — чем когда ее обитатели, дабы избежать невыносимых лишений на родине, бывают принуждены во множестве покидать ее пределы. И однако нам пришлось оставить нашу дорогую Англию ради безбрежного океана и диких пустынь Америки…» — «Помнится, сэр, вы полагали, это будет весьма приятно». — «Желаешь постоять у румпеля с привешенной на шею корзиной камней?» — «Жестоко, но изобретательно, сэр». — «… Диких пустынь Америки, где обездоленные осколки нашего несчастного народа, бедные изгнанные братья из Новой Англии, лия слезы и испуская вздохи, считают на берегу часы в ожидании нашего прибытия…» — «Ох, Господи!» Я не знал, восхищаться его речью или же страшиться его пророчества. «…Однако никто и ни при каких условиях не уговорит и не понудит нас вернуться домой. Зрелая мудрость, сознательная решимость и чистая любовь гонят нас в скорбную пустыню, где мы вновь обретем потерянную свободу». — «Капитан распространялся насчет процветающих городов и деревень».
Подняв кулак, мистер Мильтон яростно потряс им у меня перед носом, и я замолк. «Перемена окружения не меняет наших умов. Несгибаемой рукой, — он разжал кулак, — если таковой еще способны обладать представители заплутавшегося, изнуренного человеческого рода, мы возродим наше утраченное наследие, вернем наши свободные владения, утвердим наши исконные отечественные привилегии. Время побежит вспять и достигнет золотого века. Пока что довольно, Гусперо. Чеканка слов — занятие не из легких».
Апреля 12-го, 1660. На борту корабля есть орган! Капитан Фаррел сообщил моему благочестивому господину, что его взяли грузом при последнем отплытии из Грейвзэнда, владелец умер в пути от каютной лихорадки и к органу еще никто не прикасался. Когда мистер Мильтон это услышал, у него невольно задрожали руки. «Мой отец любил музыку, — сказал он капитану, — и дал мне основательную выучку. В таком путешествии нам нужны приятные мелодии». Нас провели под палубой в передний трюм, но перед входом мистер Мильтон остановился и попросил меня принести его черную мантию. «Я не могу играть в шерстяной накидке, — сказал он. — Шерсть с органом несовместима». — «Зато с вами совместима, — пробормотал я, поворачивая назад. — И даже очень».
Хозяин дожидался меня с нетерпением, но я постарался облачить его в мантию медленно и с наивозможной почтительностью. Затем мы величественно ступили в трюм, где капитан указал на какой-то предмет в углу, обернутый тканью. «Вот тут он тихонько себе стоит с того самого дня, как мы взяли его на борт».
Я снял с органа покрывало, насквозь пропылившееся, будто престарелая девственница. «Да он совсем крошечный», — не удержался я. Мне - то представлялись сложное переплетение труб и мощные педали органа в соборе святого Павла.
Коснувшись пальцами клавиатуры, мистер Мильтон вздохнул: «Это переносный инструмент. Найдется здесь какое-нибудь сиденье? — Устроившись на рундуке, он снова вздохнул. — Иные из наших спутников-собратьев почитают музыку гармонией, присущей падшим ангелам. Но с какой стати дьяволу должны доставаться лучшие созвучия? Наши добрые английские напевы нимало не запятнаны отголосками мессы». Он сумел дотянуться ногами до педалей — и вмиг заиграл и запел, в точности как продавец баллад. Но не религиозный гимн, а ту самую прискорбную чепуху «Лейтесь, хрустальные слезы», которую вечно слышишь в Корнхилле или где-нибудь вроде того.
Апреля 13-го, 1660. Пение мистера Мильтона, будто голос какого-то заклинателя, навлекло на нас бурю. Сначала до меня донеслась команда: «Ребята, уберите марсель!», а через миг вторая: «Убрать главный парус!» Оглушительные выкрики прервали лучший из моих снов: я летал над крышами Лондона! Я собрался разбудить хозяина, но, взглянув в его угол, увидел, что он уже читает молитвы. Пришлось тихонько подняться и прокрасться на палубу. Ну и картина же предстала моим глазам! Ясное небо куда-то исчезло, а вместо него над нами нависла туча сумрачнее кладбищенской стены. С севера дул крепчайший ветер, а матросы сновали туда-сюда, отдавая друг другу беспорядочные распоряжения. Я поспешил в нашу каюту с известием о надвигающемся шторме. Хозяин все еще читал молитвы и не пошевелился до тех пор, пока громко не провозгласил «Аминь!» Я опасался, что он набросится на меня за вторжение в неподходящий момент, однако вместо того он улыбнулся.
