Мы не торопились афишировать отношения перед коллегами, каирскими журналистами. И вовсе не потому, что боялись сплетен — просто мы оба считали, что это никого, кроме нас, не касается. Так что на людях мы держались так, словно нас не связывает ничего, кроме профессиональных интересов.
Ну, по крайней мере, мне так казалось. До тех пор, пока Уилсон — тот самый толстяк из «Дейли телеграф» — не дал мне понять, что дело обстоит иначе. Он позвонил мне в офис и пригласил вместе перекусить в обеденный перерыв, заметив, что нам необходимо обстоятельно побеседовать. Это было сказано в характерной для него высокопарной манере — а потому прозвучало как приглашение от члена королевской семьи. Можно было подумать, что Он оказывает мне особую честь, предлагая посидеть в дешевой кофейне отеля «Семирамарис», Как выяснилось, он надеялся, что я поделюсь с ним кое-какой информацией о египетском правительстве, а также некоторыми своими связями. Поэтому, когда речь вдруг зашла о Тони, это застало меня врасплох — мы ведь были уверены, что никто ни о чем не догадывается. Это оказалось верхом наивности, учитывая особенности журналистской тусовки в таких местах, как Каир, где каждому известно, что его коллега ел на завтрак. Тем не менее я вздрогнула, услышав:
— Ну, а как дела у мистера Хоббса?
Я попыталась сохранить невозмутимый вид.
— Полагаю, у него все хорошо.
Услышав столь сдержанный ответ, Уилсон хмыкнул:
— Полагаешь, значит?..
— Откуда же мне знать? Еще одна елейная улыбочка.
— Понимаю.
— Но если это тебе так интересно, — продолжала я, — почему бы не позвонить ему в офис и не спросить у него самого?
Это замечание Уилсон пропустил мимо ушей и заметил:
— Интересный он фрукт, этот Хоббс.
— В каком смысле?
— О, это я о его хваленом безрассудстве и о том, что он якобы не умеет угождать начальству.
— Ничего об этом не знаю.
— А в Лондоне всем давно известно, что Хоббс — сущий монстр по части офисных интриг. От него всего можно ожидать, совершенно непредсказуем, — но при этом репортер талантливый, только поэтому его и терпят столько лет.
Он смотрел на меня, ожидая ответа. Я промолчала. Уилсон расплылся в улыбке — видно, сочтя мое молчание признаком замешательства (тут он был прав). Потом добавил:
— Но ты, надеюсь, в курсе, что в любовных делах он всегда ведет себя, как… хм… как бы поточнее выразиться?.. ну, скажем, как бешеный бык. Меняет женщин, как…
— С чего ты вдруг об этом заговорил? — весело перебила я.
Настала его очередь изумляться — хотя удивление было деланым, почти театральным.
— Да просто к слову пришлось. — Он притворился смущенным. — Да и посплетничать захотелось. А самая главная сплетня про мистера Энтони Хоббса — то, как одна женщина разбила старому пройдохе сердце. То есть это, конечно, старые слухи, но…
Он замолчал на полуслове, дразня мое любопытство. И я, как идиотка, поддалась на провокацию:
— Что за женщина?
Тут-то Уилсон и рассказал мне про Элейн Планкет. Я слушала, не в силах сдержать любопытство — и растущую неприязнь. Уилсон говорил тихо, доверительно, но при этом легко и даже игриво. Нечто подобное я и раньше замечала за некоторыми англичанами, когда они общаются с американцами (или еще того хуже — с американками). Они считают нас простаками, неспособными понимать тонкий юмор, и противопоставляют нашей бесхитростной прямолинейности легчайшую иронию — такую особую интонацию, когда решительно ни о чем не говорится всерьез… даже если речь идет о самых важных вещах.
Именно в таком стиле и общался со мной Уилсон, но ощущение легкости нарушалось сквозившим в голосе ехидством и даже злобой. И все же я слушала его рассказ с напряженным вниманием. Потому что он говорил о Тони, в которого я была влюблена.
Итак, благодаря любезности Уилсона, я узнала, что некогда сердце Тони разбила женщина — ирландская журналистка Элейн Планкет, с которой они работали в Вашингтоне. Само по себе меня это не огорчило — я твердо решила не изображать ревнивую дуру и не теряться в бесплодных догадках по поводу этой Планкет и того, не вернется ли она к Тони… или, еще того хуже, не она ли — любовь всей его жизни. Но не могу выразить, до чего противна была мне игра, которую вел Уилсон, — хотелось врезать ему по физиономии. Со всей силы. Но я молча слушала и ждала, когда же в его монологе наступит пауза.
— … так вот, после того как Хоббс пустил слезу перед нашим общим знакомым в Вашингтоне… знаешь Кристофера Перкинса?.. так неосмотрительно, просто фантастика… ну, в общем, Хоббс немного расчувствовался, когда они с Перкинсом выпивали. А на другой день, представь, история была известна уже всему Лондону. Железный Хоббс расклеился из-за бабы-журналистки…
— Такой же, как я, хочешь сказать?
Уилсон хохотнул, но ничего не ответил.
— Ну же, не молчи, отвечай, — настаивала я громким, веселым голосом.
— А какой был вопрос?
— Похожа я на эту Элейн Планкет?
— Откуда я знаю? В смысле, я ее и не видел никогда.
— Да. Но я тоже — баба-журналистка. И тоже сплю с Тони Хоббсом.
Долгая пауза. Уилсон попытался скрыть замешательство. Это ему не удалось.
— Я не знал, — выдавил он наконец.
— Лжец, — произнесла я со смехом.
Это слово подействовало на него как пощечина.
— Что ты сказала?
Одарив его ослепительной улыбкой, я пояснила:
— Назвала тебя лжецом. И повторяю это, потому что ты лжешь.
— Я просто думал…
— О чем? Что можно немного поразвлечься за мой счет, а потом улизнуть?
Он ерзал на стуле своим толстым задом и комкал в руке носовой платок. — Я действительно не хотел тебя обидеть.
— Но обидел.
Уилсон начал озираться, отыскивая глазами официанта.
— Вообще-то, мне пора..
Я перегнулась к нему через стол, почти вплотную приблизившись к его лицу. И все тем же бодрым, легким тоном заявила:
— Вижу, ты ничем не отличаешься от остальных мелких мерзавцев. Точно так же бежишь, поджав хвост, как только почуял, что тебе могут дать сдачи.
Он поднялся и вышел, не извинившись. Англичане никогда не просят прощения.
— Убежден, что далеко не все американцы бросаются просить прощения по любому поводу, — парировал Тони, когда я поделилась с ним своим наблюдением.
— Они лучше воспитаны, чем вы.
— Это потому, что они растут со скрытым пуританским комплексом вины… и с представлением, что за все нужно платить.
— А англичане…
— А мы полагаем, что можно удрать безнаказанно… если удастся.
У меня было искушение рассказать ему обо всем, что я узнала от Уилсона. Но мне казалось, что ничего хорошего из этого не выйдет. Наоборот, я опасалась, что, узнав о моей осведомленности, он почувствует себя незащищенным или — еще того хуже — попавшим в неловкое положение (а этого все британцы боятся как огня). В общем, я решила не говорить ему даже о том, что, услышав историю об Элейн Планкет, полюбила его еще сильнее. Ведь отныне я знала, что он так же уязвим и раним, как все смертные. Странно, но эта его слабость была мне по душе — она свидетельствовала о том, что он может быть таким разным.
Прошло две недели, и мне представилась возможность понаблюдать за Тони на его территории. Совершенно неожиданно он вдруг спросил:
— Как насчет того, чтобы сбежать в Лондон на несколько дней? — Он пояснил, что его вызывают в «Кроникл». — Ничего страшного — просто ежегодный обед с главным редактором, — обронил он небрежно. — Что думаешь о паре дней в «Савое»?
Долго уговаривать меня не пришлось. В Лондоне я была только один раз, в середине восьмидесятых, еще до моих заграничных командировок. Я отправилась тогда в суматошный двухнедельный тур по европейским столицам, в программу которого входили четыре дня в Лондоне. Мне понравилось тогда то, что я увидела. Конечно, видела я немного: несколько исторических памятников и музеев, пара интересных спектаклей и беглое знакомство с жизнью местных обитателей — состоятельных, из тех, кто может позволить себе отдельный дом в Челси[7]. В общем, мое знакомство с Лондоном было очень поверхностным. Надо сказать, что номер в «Савое» тоже дает не слишком объективное представление о реальной лондонской жизни. Я была в полном восторге, оказавшись в люксе с видом на Темзу, в котором нас ожидала бутылка шампанского в ведерке со льдом.
— «Кроникл» всегда так принимает своих зарубежных корреспондентов? — спросила я.
— Шутишь? — ответил Тони. — Просто управляющий — мой давний приятель. Мы с ним очень подружились в Токио, он там работал в «Интерконтинентале». Теперь, если я бываю в городе, он всегда рад меня принять.
— Уф, прямо от сердца отлегло, — с облегчением вздохнула я.
— Почему?
— Потому что ты не нарушил одного из главных правил журналиста — никогда ни за что не платить.
