— Вы уходите?
— Да, мне надо.
— А я? Зачем же вы просили меня приехать?
— О, — отвечает она, — вы… Вы, вы усложняете мне жизнь. Это ненадолго. Я должна позировать. В три часа вы за мной заедете.
— А обед?
— Пообедаем после.
— И куда мне за вами заехать?
— На площадь Согласия.
— Куда на площадь Согласия? Она большая.
Кризи отвечает мне на редкость дерзкой улыбкой.
Да, в это утро мы с ней не слишком едины. Ну да ладно, как-нибудь отыщу. И все же я говорю:
— Если там не найдем друг друга, встречаемся здесь.
Я снова втыкаю вилку в розетку. Кризи еще минуту крутится в гостиной и уходит. Она не поцеловала меня. Правда, я не проявил никакой инициативы. С Кризи я уже понял: настоящее — это настоящее. Оно не выходит за свои пределы. Настоящее — это не я, это съемки. Поцелуй был бы либо воспоминанием, либо обещанием. Эти два слова для Кризи ничего не значат. С террасы я вижу, как она подходит к своей машине. На улице какой-то мужчина выгуливает собаку. Завидев Кризи, он останавливается. Собака тянет за поводок. Мужчина идет за ней, но голова его повернута в сторону Кризи. Машина стремительно, точно головка самонаведения ракеты, срывается с места. Я возвращаюсь в гостиную. Снежина выключила пылесос. Как всем известно, когда пылесос никому не мешает, он перестает быть необходимым. Она говорит мне что-то по-испански. Я не понимаю. Отвечаю: «Si, si». Пластинки по — прежнему валяются на паласе, точно в том же положении, в каком мы их оставили. Кризи, вероятно, сказала Снежине, чтобы та к ним не прикасалась. Я раскладываю некоторые из них. Затем включаю проигрыватель. Из него доносится африканская музыка, сухая, стук деревяшек друг о друга. Я растягиваюсь на паласе. Когда я просыпаюсь, ничего уже не слышно. Проигрыватель замолчал. Я иду на кухню: Снежина ушла. И снова у меня в этом пустом кубе возникает ощущение, что я нахожусь буквально нигде. Я вижу на полу несколько писем. Мне вдруг приходит мысль, что если бы я их прочел, то смог бы понять то, что в Кризи остается для меня закрытым, тайным, смог бы найти что-нибудь такое, что помогло бы мне сблизиться с ней. Но я не делаю этого. Как-то раз, очень давно, наткнувшись на одно не предназначенное мне письмо, я прочел в нем о себе одну такую неприятную и такую верную фразу, что поклялся никогда больше этого не делать. Я сажусь в машину. Еду на площадь Согласия. Напрасно я беспокоился. Я сразу замечаю толпу, небольшую толпу перед Морским министерством. Кризи — там. Она стоит и замахивается клюшкой для гольфа. Еще там есть два фотографа, какой-то плешивый человечек, рослая женщина с выправкой унтера, которая всем своим видом говорит, что она знает, зачем здесь находится, и еще одна женщина, более бесцветная, которая держит планшетку с закрепленными на ней листками бумаги. Я останавливаюсь. Кризи посылает мне короткую улыбку, или, скорее, как и в аэропорту, уже улыбаясь фотографам, она сохраняет для них эту улыбку, но одновременно прищурив глаза и чуть сморщив нос, показывает, что увидела меня. Потом она протягивает свою клюшку для гольфа рослой женщине, направляет в мою сторону один указательный палец, а другим перерезает его пополам. Что она хочет этим сказать? Что ей осталось работы еще на полчаса? В любом случае этот жест стоит мне внимания со стороны зевак. Они оборачиваются ко мне, или, скорее, лишь поворачивают головы, оценивают меня, взвешивают, затем вновь обращаются к Кризи. Подходит полицейский. Он сообщает мне, что стоянка здесь запрещена. Я отвечаю, что я — с мадемуазель. Он уходит. Я выхожу из машины. Солнце неяркое, на небе — несколько облачков, освещение какое-то жемчужное. Вокруг меня зеваки комментируют происходящее. Одна полная женщина говорит: «Ну и ну, неужели это и есть мода завтрашнего дня?!» Ее спутник бросает на нее взгляд и затем переводит его на меня, словно давая ей понять, что подобного рода замечания могут показаться мне не слишком тактичными. Но у полной женщины на этот счет свои соображения. Она говорит: «Ты представляешь меня в такой вот одежде?» Мужчина отвечает: «Здесь все зависит от габаритов». Знак, который подала мне Кризи, не означал еще полчаса. Она закончила. Она покидала фотографов, плешивого человечка и женщину-унтера, причем без единого слова, без пожатия рук, точно так же, как сегодня ночью она покинула меня, погрузившись в сон. Она только что была здесь, и вот ее уже нет. Она подходит ко мне. Головы зевак поворачиваются еще раз. Возникает вопрос, на какой машине ехать, у нее — своя, у меня — своя.
— Я поеду за вами, — говорит она.
И, разумеется, как только мы отъезжаем, обгоняет меня на пятьдесят метров. На первом же красном свете мне удается встать рядом с ней. Она смеется, встряхивает волосами, протягивает мне через окошко руку. Я кричу: «Куда мы едем?» Она отвечает: «Куда хотите». И уезжает. Немного дальше я вижу, как она внезапно припарковывает свою машину к тротуару, оставляя при этом небольшую вмятину на соседней машине, бежит ко мне, садится рядом со мной и говорит, что лучше она вернется за своей машиной позже. Мы обедаем в кафе, где на официантах надеты пиджаки в цветочек. Это незабудки. Кризи говорит, что она предпочла бы гортензии, но главное — чтобы их было поменьше. А еще она сообщает: «Сегодня я счастлива. А вы нет?» — «И я счастлив». — «Я хочу сделать вам подарок, что вы выбираете? Что-нибудь полезное, какую — нибудь безделушку, или чтобы мы поехали проведать ваши деревья?» — «Я выбираю деревья». Мы доезжаем до парка Сен-Клу. Немного гуляем там по большой аллее. Кризи висит у меня на руке. Какой-то пожилой господин показывает маленькому мальчику гриб и объясняет, что это гриб нехороший. Мимо проходит еще один мужчина, и Кризи заявляет, что он наверняка из любителей подглядывать за теми, кто занимается любовью, что у нее на такие вещи глаз наметанный. Мы возвращаемся домой. Снежина там воюет с мужчиной, который тщетно пытается втолковать ей, что если она не заплатит за газ, его отключат. Я лезу за бумажником. Кризи хлопает меня по руке. Она платит, смеется, встряхивает волосами и дает ему немыслимые чаевые. Тот покорен. Он готов рассказывать о своей жизни. У него — тик, дергаются веки, из-за чего он кажется подслеповатым. Очень быстрым движением Кризи выпроваживает его за дверь, и через секунду все приходит в норму. Я сижу на узком диване. Кризи свернулась у меня на руках. Солнце находится в большом витраже, прямо напротив нас. Потом солнце уходит. Кризи вздрагивает, вскакивает на ноги, решает, что ужинать мы будем здесь, зовет Снежину, разговаривает по-испански, звонит бакалейщику, говорит ему: «Пожалуйста», с той же самой бесстрастной интонацией, с какой обратилась бы ко мне. После этого она отправляется в ванную комнату, зовет меня. Я поливаю ее из душа. Лью воду ей на грудь, на бедра. Потом поливает меня она. Мы ложимся на кровать. Наши тела невинны, как в первые дни сотворения мира. И только в момент близости я спрашиваю у нее: «А как же Снежина?» И она отвечает мне, причем невероятно серьезно: «Сегодня утром я с ней поговорила. Она согласна». Согласна? Снежина?
После ужина ею овладевает жажда деятельности. Она хочет поехать за своей машиной. Я замечаю на это, что… Нет, ей нужна ее машина. «Моя машина — это мой дом. Ты же ведь сам так сказал». Я это сказал, я? «Ты сказал, что когда я сижу в своей машине, то у меня такой вид, как будто я сижу дома». Ладно, пусть я так сказал. Я предлагаю поехать на моей машине за ее машиной. Нет, Кризи не хочет: тогда нам пришлось бы возвращаться порознь. Я вызываю такси. В такси Кризи сидит, прижавшись ко мне, я беру ее за руку. Но она о чем-то спрашивает у шофера, доволен ли он своей работой, что он делает в свободное время и не случаются ли с ним нервные breakdowns от дорожных пробок. Шофер очарован. Он рассказывает нам, что у него все в порядке, что он живет в пригороде и разводит кроликов. Кролики такие ласковые. Они его узнают, когда он приходит. Оказывается, мы о кроликах ничего не знаем. Ну а что касается вынужденных пауз в работе, то он не жалуется. Он читает. В основном исторические книги. Сейчас, например, после Людовика XIII он добрался до Людовика XIV. Но четкого представления об этом персонаже у него еще нет. «Честно говоря, пока еще нет, не буду опережать события». Он оборачивается ко мне. «Ну а вы, если между нами, что вы месье, думаете об этом монархе?» Кризи — наверху блаженства. После каждого замечания она толкает меня коленкой или сжимает мне руку. В данную минуту ее настоящим является этот вот шофер. Если бы мне в этот момент вздумалось хоть заорать или завыть, мой вой просто не прорвался бы сквозь стену кроликов и нервных breakdowns. Мы подъезжаем к машине. Шофер выходит вместе с нами. Ему еще хочется сказать нам, что такие пассажиры, как мы — редкость, что клиенту чаще всего глубоко наплевать на здоровье шофера, на его заботы и положение в обществе. Рядом течет Сена, в лунном свете ее вода кажется какой-то густой. По мосту проходит поезд метро. Шофер хочет пригласить нас выпить стаканчик. Я отказываюсь. Он настаивает. Кризи согласна. Мы идем в бар на углу улочки, лестницей спускающейся вниз. В баре пусто. Между двумя стеклянными дверями стоит игральный автомат: замкнутый автомобильный контур и маленькая машинка шустро, словно крыса, снует по уснувшему городу. Кризи сразу припадает в этому автомату. Она держится за маленький руль энергично и крутит его туда-сюда. При каждом удачном движении или при каждой ошибке звякает колокольчик или загораются лампочки, желтые, зеленые, фиолетовые, вспыхивают как маленькие магнии, а где-то внутри включается какой-то шумный счетчик и появляются цифры. Точно какое-то придирчивое сознание, какая-то бдительная и брюзгливая душа. Как жаль, что их не было в моей жизни, как жаль, что их, этих лампочек, вспышек, сигналов, не было у меня с Кризи.
