Игорь в неведенье счастливом возвращался домой, звонил в дверь. На всякий случай старался не дышать вперед и выстраивал на лице значительное выражение. Дверь открывалась, и навстречу Игорю летел кулак, прямо в значительное выражение. Резкая боль в носовую кость. Искры из глаз. Так повторялось каждый раз. Сначала — кулак. Потом разборка: с кем, почему, по какой причине. Причина всякий раз была уважительная.
Игорь стал элементарно бояться, срабатывала сигнальная система, как у подопытной собаки. Водка связывалась в одну прямую с искрами из глаз. Игорь резко сократил свое пьянство.
Мама Игоря начала серьезно пересматривать жизненные позиции. Как можно бить человека по лицу? Но если во благо, значит, можно? Значит, надо?
Может быть, трагедия их поколения в неумении постоять за себя? В излишней деликатности?
В Москве Игорь почти не пил. Он стал лучше себя чувствовать и понял, почему бездарности завоевали мир. Они с самого утра хорошо себя чувствуют и тут же принимаются за карьеру. Но как только Игорь выезжал с группой в другой город — там он, что называется, дорывался. И однажды, вернувшись домой, попросился в темную комнату.
Эля ничего не поняла и отвела его в ванную.
Игорь напряженно смотрел на дверь и вдруг сказал:
— Проходите.
Дверь в ванную была прикрыта. У Игоря возбужденно блестели глаза.
— Никого же нету, — сказала Эля.
— Потуши свет, а то нас найдут.
Он сидел на краешке ванны и чего-то боялся. Эля поняла: кулаками не поможешь. Его надо лечить.
Врач районного психоневрологического диспансера Иван Алибеков сидел в своем кабинете и тупо смотрел на телефонный аппарат. Он только что позвонил дочери, шестилетней Марише, и она сообщила, что мама поменяла замок в двери. Это значило, что он не сможет попасть в квартиру и ему негде ночевать.
Родственников в Москве не было. К общим друзьям идти не хотелось. Негоже выносить сор из избы, хотя избы не было, остался один сор. Куда уходит любовь? А может, ее и не было? Была. Они каждую минуту ощущали свое счастье. Какое становилось у Таньки лицо, когда он шел к ней навстречу. Сколько сумасшедшей радости в глазах. Никогда не ссорились. С ней нельзя было поссориться. Сделаешь замечание — виновато моргает. Лицо такое несчастное, что сразу жалко. А как слушала… Глаза выдвигались вперед, будто на столбиках, сейчас — выскочат от напряженного внимания.
Эти ее лица — радостное, несчастное, внимательное — как зеркало, в которое он смотрелся и видел в нем себя, невероятно преображенного, прекрасного. Вот чем была Танька. А последний год — что он видел в этом зеркале? Жалкого никчемушника. Гвоздя в доме и то не может вбить.
И как изменилось Танькино лицо. Она стала похожа на провинциальную учительницу в очечках, с аккуратненьким вторым подбородком, которая учит детей строго по учебнику. Своих мыслей нет.
Куда все делось? Москва сожрала.
Не надо было переезжать в Москву. Отец устроил прописку, в год Олимпиады. Москва была закрыта, но свои люди сделали прописку. Отец был хозяин края. У него друзья во всех хозяйствах, в том числе и на Московии. Чистоплюйка Танька морщила нос, однако благами пользовалась. И отцовскими деньгами пользовалась. При этом поднимала бровки, спрашивала: откуда? Иван отвечал: «От верблюда». На Востоке дары входят в традицию. На верблюдах привозили драгоценные ковры, кувшины с золотом. Но это в давние времена. Сейчас романтика ушла. Никаких верблюдов. Просто несут деньги в коробках из-под туфель и из-под сапог. Сколько рублей может уместиться в такой коробке? Иван не знает. Не считал. Мать считала. Потом делила деньги на части. Часть прятала в ванной комнате, за кафелем был тайничок. Часть посылала Ивану. Но Танька хотела, чтобы Иван сам зарабатывал. И оказалась права. Отец умер за год до перестройки. Умер рано и глупо. В шестьдесят лет. Лечили зуб, внесли инфекцию через иглу. Заражение крови. Чушь какая-то.
Через год после смерти у матери отобрали дачу, сказали: «На нетрудовые доходы». А отца объявили вором. Так и сказали: «Ваш муж был вор». Хорошо, что не дожил отец до этих слов. Умер как хозяин. Хоронили с почестями.
Иван ничего не мог понять. Отец, сколько он его помнил, работал с утра до ночи. Ходил пешком. Не барствовал. Брал деньги. Но он же не требовал. Не вымогал. Несли и оставляли. Все тогда брали, и он как все. А почему он должен быть другим?
Ивану было его бесконечно жаль. Жизнь отца, хоть и после смерти, была поругана. Где ты, отец? Где честь? Жена из дома выгнала. Спать негде.
Отворилась дверь. Вошла блондинка, похожая на Аникееву. Спросила:
— К вам можно?
— Проходите, — тускло сказал Иван.
Аникеева… Тварь. Это она сказала Таньке: свет не сошелся клином на твоем Иване. Учти, он хуже восьмидесяти процентов всех остальных мужчин. Раскрыла ей глаза. И Танька увидела мужа новыми глазами. И в самом деле: все песни он ей перепел. Ритмы отстучал. Слова отговорил. До потолка допрыгнул. Низок, низок оказался его потолок: двести рублей без вычетов.
Блондинка сидела и смотрела на Ивана. Он подвинул к себе телефон. Снова подошла дочь.
— Мариша, а давай встретимся на улице, — беспечным голосом предложил он. — Мне ведь не обязательно к вам заходить.
— Я у мамы спрошу, — сказала Мариша.
— Спроси. Я подожду.
— А ее сейчас нет. Она уехала на теннис.
«С Аникеевой, — подумал Иван и бросил трубку. — Аристократки».
— Я жена артиста Игоря Мишаткина. Знаете такого? — поинтересовалась блондинка. Тоже аристократка.
Иван не ответил. Он думал, где ему ночевать. Позвонил старому другу Коле.
До перестройки Коля назывался фарцовщик, теперь бизнесмен. Открыл обувной кооператив, пригласил армян, тачают модную обувь. На счету кооператива — три миллиона. Вот это потолок.
Коля подошел к телефону.
— Можно я у тебя переночую? — спросил Иван.
— Из дома выгнали? — догадался Коля.
— Примерно, — нехотя сказал Иван.
— Денег мало приносил? — догадался Коля.
— Примерно.
— Приходи. Только я сегодня в театре. Вернусь в одиннадцать.
— Договорились. — Иван положил трубку. Задумался: где он будет околачиваться до одиннадцати часов.
Эля смотрела на врача. Он и не собирался ею заниматься.
— Послушайте, — с интересом спросила она. — Вы зачем здесь сидите?
— Что? — Врач поднял на нее глаза. Глаза были странной, грушевидной формы: они долго шли узкими, а потом расширялись к вискам.
Иван Алибеков был полукровка, хотя правильнее говорить — двукровка. В нем текли две крови: славянская и мусульманская. Форма глаз как бы отражала борьбу двух начал и победу славян.
Эля споткнулась о его глаза и потеряла напор.
— Я жена артиста Игоря Мишаткина, — мягко напомнила Эля. — У него плохо с нервами. Если его поставят на учет, он будет невыездной. Я бы хотела частно.
Иван выслушал с отсутствующим видом, потом подвинул к себе телефон и стал цеплять пальцем диск.
Эля встала, подошла к розетке и вырвала из нее телефонный шнур вместе с розеткой и куском стены.
Врач, будто проснувшись, посмотрел на Элю и сказал:
— Я не знаю, что с нервами у вашего мужа. Но ваши никуда не годятся. Сядьте.
Он выдвинул стул на середину комнаты.
— Зачем? — не поняла Эля.
— Сядьте. — Его грушевидные глаза стали определяющими на лице.
Эля села. Иван простер над ней руку, как Медный всадник. Голове стало тепло. Немножко захотелось спать. Голос врача, как голос самого Господа, был добрым и бесстрастным.
— Представьте себе, вы маленькая. Вам восемь лет. Вы в пионерском лагере. Родительский день. Ко всем приехали, а к вам нет. У всех радость, а вы плачете…
Из глубины памяти всплыл тот давний, а оказалось — недавний день.
…Самодеятельная сцена под открытым небом. На сцене хор — девочки и мальчики, поют «Пионер, не теряй ни минуты». А на лавках сидят родители и со слезами умиления смотрят на своих чад. На Элю никто не смотрит, она никому не нужна. Мама не приехала.
Эля спела и ушла со сцены — сначала в лес, потом в поле, которое стелилось за лесом. Ее никто не хватился. Люди в счастье забывают о других.
Началась гроза. Эля стояла среди поля одна, она была самым высоким предметом, как громоотвод на крыше. И если бы молния ударила, то ударила именно в нее. «Пусть убьет, — мстительно подумала Эля. — Тогда они по мне заплачут. Вспомнят, как мучили». Эля заплакала по себе. И вдруг увидела еще один предмет, двигающийся по полю от электрички. Мама… В руках у нее тяжелая сумка. В ней — вкусное. Мама… Мамочка…
— А теперь представьте себе: родительский день окончен. Вечер. У всех уезжают. Все плачут. А у вас — счастье. К вам приехала мама.
Эля поднялась со стула. По щекам текли слезы, оставляя за собой холодящие дорожки.
— А откуда вы знаете? — тихо, потрясенно спросила Эля.
