Так вот, «Лениных» было навалом, а Сталин был всего один. Один-то один, сказало Третье «Я», зато... Тс-с, крикнул я, заткнитесь!
Желтый дом, если хотите знать, это здание гуманитарных институтов Академии наук. Расположено оно почти в центре Москвы, рядом с наполненной мочой круглой лужей, на месте которой стоял в свое время не имеющий архитектурной ценности храм Христа Спасителя. И названо оно так вовсе не потому, что в нем психов не меньше, чем в Белых Столбах, а потому, что оно окрашено в желтый цвет. И красилось так с самого начала. Оно было желтым еще до революции, когда в нем размещалось некое акционерное купеческое товарищество. Заметьте, купеческое товарищество! Купец — и товарищ! Жуть берет. Нет, недаром они выкрасили свою торгашескую контору в желтый цвет! Рассказывают, что лет десять назад дом выкрасили в голубой цвет. Два дня он простоял голубым. Потом посинел. Потом позеленел. А в понедельник сотрудники пришли на работу в привычно желтый дом, сочтя прошлую голубую неделю периодом просыхания желтой краски. Рассказывают также, что еще накануне революции Ленин (настоящий, а не псих, хотя и настоящий, говорят, был тоже слегка того) подписал декрет о создании советской Академии наук. Вот предвидение... твою мать! Говорят, он сделал это, еще когда в шалаше жил. Сейчас в этом шалаше филиал Исторического музея. Что же это за шалашик был?! Ведь только для дирекции филиала комнат пять надо! Говорят, наш нынешний директор академик Петин (бывший Исаак Моисеевич) самолично возил Ленину бумажку на подпись насчет Академии наук. А на другой день после революции революционные моряки уже ходили по Москве и распределяли купеческие и дворянские особняки, офицерские собрания и английские клубы под институты Академии наук. Всем институтам отвели голубые, зеленые, красные здания, а гуманитарным почему-то желтое. Как только балтийский матрос Железняк (говорят, это был именно он) увидел желтый дом около бывшего храма Христа Спасителя, он ткнул в него маузером (эх, маузер, мечта детства!) и рявкнул: тут!! И добавил уже более уверенно и спокойно: первый этаж, вашу мать, под редакцию журнала «Вопросы идеологии»; второй этаж, вашу мать, под Институт истории; третий этаж, вашу мать, под Институт экономики; а четвертый, само собой, под Институт идеологии. Точка и ша! А мой друг Поэт, проведший в Желтом доме всего пару часов в ожидании моей получки, выдал такой стих:
Есть в Москве, считай что в центре, желтый дом.
С виду — дом, каких полным-полно окрест.
Но в середке разместился в доме том
Мировой и эпохальный мысли трест.
День за днем в него течет людской поток
Рьяных тружеников трепа и пера
Для просиживанья юбок и порток,
Для движенья в кандидаты, в доктора,
Для речей, для упражненья жадных ртов,
Для разносов и хвастливого вранья,
Для окладов, для занятия постов, —
Собираются сотрудники с ранья.
Чтоб наукам путь исканий освещать,
Чтоб искусствам долг партийный поручить,
Чтоб успехи нашей жизни обобщать,
Чтоб других уму и разуму учить,
Чтоб противников помоями облить,
Чтоб ревизию раскапывать до дна,
Чтоб цитатами планету завалить, —
Заседают в этом доме допоздна.
Примитив, сказал я, выслушав этот стих. Верно, сказал Поэт. Но не вижу в этом ничего плохого. Скорее наоборот. Примитивные стихи — это такие, в которых игнорируются технические достижения поэзии, зато есть чувство и мысль. Причем игнорируются сознательно, ибо технические достижения поэзии суть компенсация за отсутствие чувства и мысли. Я эти примитивные стихи ценю много выше виртуозных стихов о пустяках или ни о чем. Вот, например, один наш прогрессивный поэт, ставший в конце концов лауреа том Государственной (то есть бывшей Сталинской) премии, рифмует Джоконду с Джеком Лондоном. Виртуозно, ничего не скажешь. Представляю, сколько времени и сил потратил этот дегенерат, вымучивая эту рифмишку. А для чего? Сказать ему было нечего. И рифмишка эта означала лишь одно — желание стать лауреатом. А другой, не менее прогрессивный прохвост рифмует Микеланджело с Килиманджаро! Каково?! И знаешь, о чем он говорит в своем шедевре? О том, что ему, как настоящему мужчине (хотя он гомосек!) хотелось бы охотиться на львов, но в силу отсутствия гражданских свобод у нас (и это напечатали, представь себе!) он вынужден морить клопов на даче под Москвой.
Для меня как интеллигента во втором поколении главную трудность обычно представляет не решение той или иной проблемы, сколько решение приступить к решению этой проблемы. Например, я заранее и совершенно определенно знаю, что я не напишу порученный мне параграф в главу коллективного труда института, порученную нашему сектору, но я неделями хожу и мучаюсь оттого, что никак не могу приступить к решению проблемы, буду я писать этот порученный мне параграф или нет. И что самое любопытное! Никто в институте и не рассчитывает на то, что я вообще когда-то решусь начать сочинение этого параграфа. И если я в самом деле начну, многие будут разочарованы и даже разгневаны тем, что я не оправдываю их предсказания. А параноик Смирнящев, который в каждом индивиде, научившемся произносить слово «импликация», видит опасного конкурента, впадет в отчаяние и с горя запьет. Запьет он и без этого, но совсем по другой причине.
Обычно у нас распределение нагрузки производится так. Трус (это наш заведующий Зайцев) сообщает, что согласно государственному плану на десятилетие нам на предстоящее пятилетие поручается глава такая-то в такой-то коллективный труд. Они с товарищем Смирнящевым и Сазоновым составили план главы. Предлагаются такие-то параграфы. Надо решить, кто какие параграфы будет готовить. Параграф первый... Этот параграф возьму я, говорит Смирнящев. Возражений нет? — спрашивает Трус. Параграф второй... Этот параграф возьму я и Сазонов, говорит Смирнящев. Возражений нет? — спрашивает Трус. Параграф третий... Короче говоря, к концу распределения Учитель и я оказываемся без своих параграфов. Тогда Смирнящев предлагает подключить Учителя к параграфу, за который отвечает диалектический логик Шептулин. Я сижу и помалкиваю, надеясь, что про меня забудут. Но Сазонов не спускает с меня бдительного ока с самого начала. И ледяным тоном предлагает добавить к главе еще один параграф «Классики марксизма о современной логике» и поручить его мне. Я робко возражаю, что, мол, классики современной логики не знали, что Энгельс не имел понятия о математической логике, хотя она в его время уже существовала, что Ленин... Сазонов обвиняет меня в недооценке. Смирнящев смягчает формулировки, предлагая заменить слово «современная» на слово «формальная». Учитель моргает мне, чтобы я соглашался, и изъявляет желание принять участие в этом параграфе под моим руководством. Шептулин заявляет, что этот параграф будет дублировать его параграф «Марксизм-ленинизм о соотношении формальной и диалектической логики». Смирнящев резко критикует Шептулина. Трус призывает к порядку.
Нечто подобное происходит и в других секторах. С той лишь разницей, что наш сектор считается самым культурным и работоспособным в институте. И самым дружным. И это действительно так. И Трус, мечтающий лишь тихо-мирно дотянуть до пенсии, всячески стремится сохранить мир в секторе, но Смирнящев не верит в мирные намерения Труса, подозревает, что Трус на ближайших выборах в Академию наук будет выдвигаться в членкоры. Шептулин ждет удобного случая, чтобы спихнуть Труса и нанести удар по, «позитивистскому гнезду» в институте. Смирнящев... В общем, тут запутывается сложный клубок страстей, противоречий, надежд, иллюзий. И это — в группе, где народу-то всего раз-два и обчелся. А ну их всех на ..., этих крыс, сказал Учитель. Пусть грызутся втихомолку или открыто. Лишь бы нас не трогали. Они не могут не трогать, сказал я. Значит, надо их надуть, сказал Учитель. Надо сделать вид, а самим... Что самим? — спросил я. Работать, сказал он. У меня вроде бы вырисовывается интересный результат. Мне бы еще хотя бы пару лет мирной жизни. И хотя бы одного помощника. Может, рискнешь? А если ничего не получится? — спросил я. А если и получится, где печатать?
Проходя мимо Железного Феликса, я заговорщицки подмигнул ему и пропел про себя:
Лелею тайно, каюсь я,
В душе желание такое,
Чтоб одержимые друзья
Меня оставили в покое.
Помочь? — спросил Железный Феликс. А то мы в два счета. Мы к нему давно присматриваемся.
Я тоже не такой, как все, говорит Железный Феликс, присаживаясь ко мне на кровать. В молодости я тоже сочинял стихи. И не хуже твоего Поэта. Между прочим, имей в виду: он — наш человек. Не удивляйся, в конце концов все к нам приходят. То же самое и со мной было. Присутствовал я на партийном съезде (не помню, на каком именно). Тоска зеленая. Вот от этой тоски я и сочинил:
