— Я хочу заниматься архитектурой, — набросился на Рорка Китинг, — а не говорить о ней. Старая Школа даёт престиж. Ставит выше рядовых экс-водопроводчиков, которые думают, что могут строить. А с другой стороны — место у Франкона, причём предложенное лично Гаем Франконом!
Рорк отвернулся.
— Многие ли сравняются со мной? — без оглядки продолжал Китинг. — Через год они будут хвастать, что работают на Смита или Джонса, если вообще найдут работу. В то время как я буду у Франкона и Хейера!
— Ты совершенно прав, Питер, — сказала миссис Китинг, поднимаясь, — что в подобном вопросе не хочешь советоваться со своей матерью. Это слишком важно. Я оставлю вас с мистером Рорком — решайте вдвоём.
Он посмотрел на мать. Он не хотел слышать её мнение по этому поводу; он знал, что единственная возможность решить самому — это принять решение до того, как она выскажется. Она остановилась, глядя на него, готовая повернуться и покинуть комнату; он знал, что это не поза, — она уйдёт, если он пожелает. Он хотел, чтобы она ушла, хотел отчаянно и сказал:
— Это несправедливо, мама, как ты можешь так говорить? Конечно, я хочу знать твоё мнение. Как… Что ты думаешь?
Она проигнорировала явное раздражение в его голосе и улыбнулась:
— Питти, я никогда ничего не думаю. Только тебе решать, и всегда было так.
— Ладно… — нерешительно начал он, искоса наблюдая за ней. — Если я отправлюсь в Париж…
— Прекрасно, — сказала миссис Китинг. — Поезжай в Париж. Это отличное место. За целый океан от твоего дома. Конечно, если ты уедешь, мистер Франкон возьмёт кого-то другого. Люди будут говорить об этом. Все знают, что мистер Франкон каждый год выбирает лучшего парня из Стентона для своей фирмы. Хотела бы я знать, что скажут люди, если кто-то другой получит это место? Но я полагаю, что это не важно.
— Что… Что скажут люди?
— Ничего особенного, я полагаю, только то, что другой был лучшим в вашем выпуске. Я полагаю, он возьмёт Шлинкера.
— Нет! — Он задохнулся в ярости. — Только не Шлинкера!
— Да, — ласково сказала она. — Шлинкера.
— Но…
— Но почему тебя должно беспокоить, что скажут люди? Ведь главное — угодить самому себе.
— И ты думаешь, что Франкон…
— Почему я должна думать о мистере Франконе? Это имя для меня ничего не значит.
— Мама, ты хочешь, чтобы я работал у Франкона?
— Я ничего не хочу, Питти. Ты — хозяин. Тебе решать.
У Китинга мелькнула мысль, действительно ли он любит свою мать. Но она была его матерью, а по всеобщему убеждению, этот факт автоматически означал, что он её любит; и все чувства, которые он к ней испытывал, он привык считать любовью. Он не знал, почему обязан считаться с её мнением. Она была его матерью, и предполагалось, что это заменяет все «почему».
— Да, конечно, мама… Но… Да, я знаю, но… Говард? — Это была мольба о помощи.
Рорк полулежал в углу на софе, развалившись, как котёнок. Это часто изумляло Китинга — он видел Рорка то движущимся с беззвучной собранностью и точностью кота, то по-кошачьи расслабленным, обмякшим, как будто в его теле не было ни единой кости. Рорк взглянул на него и сказал:
— Питер, ты знаешь моё отношение к каждому из этих вариантов. Выбирай меньшее из зол. Чему ты научишься в Школе изящных искусств? Только строить ренессансные палаццо и опереточные декорации. Они убьют всё, на что ты способен сам. Иногда, когда тебе разрешают, у тебя получается очень неплохо. Если ты действительно хочешь учиться — иди работать. Франкон — ублюдок и дурак, но ты будешь строить. Это подготовит тебя к самостоятельной работе намного быстрее.
— Даже мистер Рорк иногда говорит разумные вещи, — сказала миссис Китинг, — хоть и выражается как водитель грузовика.
— Ты действительно думаешь, что у меня получается неплохо? — Китинг смотрел на него так, будто в его глазах застыло отражение этой фразы, а всё прочее значения не имело.
— Время от времени, — сказал Рорк, — не часто.
— Теперь, когда всё решено… — начала миссис Китинг.
— Я… Мне нужно это обдумать, мама.
— Теперь, когда всё решено, как насчёт горячего шоколада? Я подам его сию минуту. — Она улыбнулась сыну невинной улыбкой, говорящей о её благодарности и послушании, и прошелестела прочь из комнаты.
Китинг нервно зашагал по комнате, закурил, отрывисто выплёвывая клубы дыма, а потом посмотрел на Рорка:
— Что ты теперь собираешься делать, Говард?
— Я?
— Я понимаю, очень некрасиво, что я всё о себе да о себе. Мама хочет как лучше, но она сводит меня с ума… Ладно, к чёрту… Так что ты намерен делать?
— Поеду в Нью-Йорк.
— О, замечательно. Искать работу?
— Искать работу.
— В… в архитектуре?
— В архитектуре, Питер.
— Это прекрасно. Я рад. Есть какие-нибудь определённые планы?
— Я собираюсь работать у Генри Камерона.
— О нет, Говард!
Рорк молча и не спеша улыбнулся. Уголки его рта заострились:
— Да.
— Но он ничтожество, он больше никто! О, я знаю, у него всё ещё есть имя, но он вышел в тираж! Он никогда не получает крупных заказов, несколько лет не имел вообще никаких! Говорят, его контора просто дыра. Какое будущее ждёт тебя у него? Чему ты научишься?
— Не многому. Только строить.
— Ради Бога, нельзя же так жить, умышленно губить себя! Мне казалось… Ну да, мне казалось, что ты сегодня кое-что понял!
— Понял.
— Слушай, Говард, если это потому, что тебе представляется, что теперь больше никто тебя не возьмёт, никто лучше Камерона, то я помогу тебе, за чем же дело стало? Я буду работать у старика Франкона, завяжу знакомства и…
— Спасибо, Питер, но в этом нет необходимости. Это решено.
— Что он сказал?
— Кто?
— Камерон.
— Я с ним ещё не встречался.
Снаружи раздался гудок автомобиля. Китинг опомнился, побежал переодеваться, столкнулся в дверях с матерью, сбив чашку с нагруженного подноса.
— Питти!
— Ничего, мама! — Он схватил её за локти. — Я спешу, милая. Маленькая вечеринка с ребятами. Нет-нет, не говори ничего, я не задержусь, и — слушай! — мы отпразднуем моё поступление к Франкону и Хейеру!
Он порывисто, с избытком веселья, время от времени делавшим его совершенно неотразимым, поцеловал её и, вылетев из комнаты, побежал наверх. Миссис Китинг с упрёком и удовольствием взволнованно покачала головой.
В своей комнате, разбрасывая одежду во всех направлениях, Китинг вдруг подумал о телеграмме, которую он отправит в Нью-Йорк. Он весь день не вспоминал об этой трепетной теме, но мысль о телеграмме пришла к нему с ощущением того, что это надо сделать срочно; он хотел отправить эту телеграмму сейчас, немедленно. Он неразборчиво нацарапал на клочке бумаги:
«Кэти любимая еду Нью-Йорк работа Франкона люблю всегда Питер».
Этой ночью Китинг мчался по направлению к Бостону, зажатый между двумя парнями, ветер и дорога со свистом проносились мимо. И он думал, что мир сейчас открывается для него подобно темноте, разбегающейся перед качающимися вверх-вниз лучами фар. Он свободен. Он готов. В ближайшие годы — очень скоро, ведь в быстром беге автомобиля времени не существовало — его имя прозвучит, как сигнал горна, вырывая людей из сна. Он готов творить великие вещи, изумительные вещи, вещи, непревзойдённые в… в… о чёрт… в архитектуре.
Питер Китинг рассматривал улицы Нью-Йорка. Прохожие, как он заметил, были чрезвычайно хорошо одеты.
На секунду он остановился перед домом на Пятой авеню, где его ожидал первый день службы в фирме «Франкон и Хейер». Он посмотрел на спешащих мимо прохожих. «Чертовски шикарны», — подумал он и с сожалением скользнул взглядом по собственному наряду. Ещё многому предстояло выучиться в Нью-Йорке.
Когда тянуть время стало более невозможно, он повернулся к входу, являвшему собой миниатюрный дорический портик, каждый дюйм которого в уменьшенном размере точно воспроизводил пропорции, канонизированные творцами, носившими развевающиеся греческие туники. Меж мраморного совершенства колонн сверкала армированным стеклом, отражая блеск проносившихся мимо автомобилей, вращающаяся дверь. Китинг вошёл в эту дверь и через глянцево-мраморный вестибюль прошёл к лифту, сиявшему позолотой и красным лаком. Миновав тридцать этажей, лифт доставил его к дверям красного дерева, на которых он увидел изящную бронзовую табличку с не менее изящными буквами: «Франкон и Хейер, архитекторы».
Приёмная бюро Франкона и Хейера, архитекторов, походила на уютную и прохладную бальную залу в особняке колониального стиля. Серебристо-белые стены опоясывали плоские пилястры с каннелюрами. Пилястры увенчивались ионическими завитками и поддерживали небольшие фронтоны. В центре каждого фронтона имелась вертикальная ниша, в которой прямо из стены вырастал горельеф греческой амфоры. Стенные панели были украшены офортами с изображениями греческих храмов, небольших, а потому малоизвестных, но при этом демонстрировавших безошибочный набор колонн, портиков, трещин в камне.
