Майк дипломатично промямлил что-то себе поднос.
— Понимаешь, Михаил, — отец заговорил доверительным тоном, как мужчина с мужчиной. — В ребенка може буть токо одна мать, но мущина може влюбляться много раз в жизни. Ето совершенно нормально. Ты согласен?
Я напрягла слух, пытаясь расслышать ответ Майка, но смогла уловить лишь невнятное бормотание.
— Я можу понять состояние Веры й Нади. Они потеряли мать. Но они согласяться зи мной, когда увидят, яка Валентина прекрасна женшина. — (Ой ли?) — Конешно, когда я познакомився зи своей первой женой Людмилой, она тоже була красива. Ты ж знаешь, я ее тоже спас. На нее напали яки-то хлопци, котори хотели отобрать в нее коньки, и я за нее вступився. 3 того раза мы тесно подружилися. Да, мущина — прирожденный защитник женщины. — (Я тебя умоляю!) — Валентина — ще одна красива женщина, котора взывае ко мне о помощи. Як же я можу пройти мимо?
Он начал перечислять все те ужасы, от которых ее спасал. Вся украинская община твердила о том, что в тамошних магазинах нет еды. Люди едят только то, что выращивают у себя на огороде, — почти как в старину. Гривна катастрофически упала и продолжает падать каждый день. В Харькове зарегистрирована вспышка холеры. На Донбассе свирепствует дифтерия. В Житомире на женщину напали средь бела дня и отрубили ей пальцы с золотыми кольцами. В лесах вокруг Чернобыля срубили деревья и сделали из них в Чернигове радиоактивную мебель, которую распродали по всей стране, так что люди теперь облучаются в своих же собственных квартирах. В Донецке при взрыве в шахте погибли четырнадцать горняков. На железнодорожном вокзале в Одессе арестовали мужчину, у которого в чемодане обнаружили целый комок урана. Во Львове одна молодая женщина, провозгласившая себя вторым Христом, убедила всех в том, что через полгода наступит конец света. Повсюду царят хаос и беззаконие. Но гораздо страшнее — крушение духовных и нравственных принципов. Некоторые люди вернулись в старую церковь, но большинство вступает в новые вздорные секты, проникающие в страну с Запада, или обращаются к гадалкам, пятидесятникам, провидцам и самобичевателям, просто заколачивающим деньгу. Никто не знает, во что верить и кому доверять.
— Если я зможу спасти хоть одного чоловека…
— Ну вот, приплыли! — Я швырнула в отца мокрой половой тряпкой, и та упала ему на колени. — Папа, по-моему, ты запутался в идеологии. Валентина и ее муж были членами партии. Преуспевающими, наделенными властью людьми. При коммунизме дела у них шли прекрасно. И бегут они не от коммунизма, а от капитализма. А ты ведь у нас за капитализм, не так ли?
— Гм-м, — он подобрал тряпку и по рассеянности протер ею лоб. — Гм-м.
Я поняла, что идеология и Валентина — совершенно разные вещи.
— Так когда же мы сможем с ней познакомиться?
— Она должна прийти сюда после смены, часов у пьять, — сказал отец. — Мне треба ей кой-шо передать. — И он взял с серванта толстый коричневый конверт, плотно набитый бумагами.
— Так, может, я пока выскочу в магазин? А потом, когда она вернется, вместе попьем чаю. — Бодрый, проникновенный тон. Чисто английский. Он помог мне отрешиться от всей этой муки и безумия.
На обратном пути из магазина я притормозила возле той частной больницы, где работала Валентина. В эту самую больницу незадолго до смерти положили маму, так что место было хорошо мне знакомо. Я припарковалась у обочины, а потом, минуя парадную дверь, обошла здание и заглянула в кухонное окно. Полная женщина средних лет помешивала что-то на плите. Не она ли? Рядом с кухней — столовая, где несколько пожилых пациентов собирались пить чай. Пара скучающих подростков в детских комбинезонах возила их туда-сюда в каталках. Там были еще другие люди, державшие подносы с едой, но они стояли слишком далеко, и я не смогла их рассмотреть. Затем через парадную дверь начали выходить люди — они двигались к автобусной остановке. Персонал или родственники, навещавшие больных? Кого же я ищу, в конце-то концов? Женщину, подходящую под описание отца: красивую блондинку с огромным бюстом. Но таких здесь не было.
Когда я вернулась домой, отец был в отчаянии. Она позвонила и сказала, что не придет. Сразу поедет домой. Завтра она возвращается в Украину. Ему нужно увидеться с ней перед отъездом. Он должен передать ей подарок.
Конверт не был запечатан, и со своего места я увидела, что в нем — пара листов бумаги, исписанных тем же неразборчивым почерком, и несколько банкнот. Не удалось рассмотреть, сколько. Я почувствовала, как во мне закипает злость. Перед глазами пошли красные круги.
— Папа, зачем ты даешь ей деньги? Твоей пенсии и так еле хватает на жизнь.
— Надежда, ето не имеет к тебе ниякого отношения. Почому тебя так волнует, як я розпоряжаюсь своими деньгами? Или ты думаешь, шо тебе ничого не останеться, га?
— Неужели ты не видишь, что она тебя дурачит, папа? Мне кажется, я должна обратиться в полицию.
Он затаил дыхание. Отец боялся полиции, местного муниципалитета, даже почтальона в форменной одежде, приходившего каждый день к парадной двери. Я напугала его.
— Яка ты жестока, Надежда! Я воспитав бессердечного изверга! Вон з моего дома. Я не хочу — (хочу) — тебя больше видеть. Ты мине не дочка?! — Внезапно он закашлялся. Зрачки расширились. На губах выступила пена.
— Только без мелодраматизма, папа! Ты уже и раньше мне это говорил, не помнишь? Когда я была студенткой, а ты считал меня левачкой.
— Даже Ленин писав, шо етот левацкий коммунизм — детска… — (Кх-кх.) — Детска болезнь.
— Ты назвал меня троцкисткой. Сказал: «Убирайся из моего дома, я не желаю тебя больше видеть!» Но, как видишь, я до сих пор здесь. И по-прежнему выслушиваю весь этот бред.
— Так ты и була троцкисткой. Як и уси твои революционни студенты з их дурацькими флагами и прапорами. Ты хоть знаешь, шо делав Троцкий? Ты хоть знаешь, сколько он убив людей? И як он их убивав? Знаешь? Троцкий був извергом, похлеще Ленина. Похлеще Веры.
— Папа, если бы я даже была троцкисткой, которой я, кстати, не была, все равно очень бестактно было говорить такое своей дочери.
Это случилось двадцать пять лет назад, и я до сих пор помню тогдашнюю обиду, ведь раньше я свято верила в безграничную родительскую любовь. В действительности дело было не в политике, а в том, что он хотел навязать мне свою волю: отстоять свое отцовское право мною командовать.
Тут вмешался Майк:
— Николай, я уверен, вы сказали это не со зла. А тебе, Надежда, нечего ворошить прошлое. Сядьте оба, и давайте поговорим.
У него хорошо получается нас мирить.
Отец сел. Он весь трясся, стиснув челюсти. Я помнила его таким с детства, и мне хотелось стукнуть его или убежать.
— Николай, мне кажется, Надежда права. Одно дело — помочь ей переехать в Англию, и совсем другое — давать ей деньги.
— Ето на билеты. Если она вернеться, ей нужни будуть гроши на билеты.
— Но если она действительно вами дорожит, то придет повидаться с вами перед отъездом, не так ли? Захочет попрощаться, — сказал Майк.
Я молчала. Старалась не вмешиваться. Пошел он к черту, старый дурак.
— Гм-м. Може, оно й так.
Отец казался расстроенным. Прекрасно. Пусть расстраивается.
— Я, конечно, понимаю, Николай, что она очень привлекательна, — сказал Майк. (Что-о? Он понимает? Ладно, поговорим об этом потом.) — Но если она действительно собирается выйти за вас замуж, мне кажется немного подозрительным, что она не желает встречаться с вашими родственниками.
— Гм-м… — Отец никогда не спорил с Майком, как спорил со мной. Ведь Майк — мужчина, и к нему следует относиться уважительно.
— А как же те деньги, которые она зарабатывает на всех своих работах? На билеты их должно хватить.
— Ей треба розсчитаться из долгами. Если я не дам ей гроши на билеты, она може никогда больше не приехать. — На его лице появилась полная растерянность. — А ще я написав ей стихи. И хотев бы их ей прочитать.
Я поняла — и Майк одновременно понял, — что он по уши втюрился. Какой идиот!
— Хорошо, где она остановилась в Питерборо? — спросил Майк. — Возможно, мы заедем к ней домой? — Теперь он был встревожен не меньше моего. И вероятно, заинтригован.
Мы все втроем загрузились в машину. Отец надел свой лучший пиджак и засунул коричневый конверт во внутренний верхний карман, у самого сердца. Он показал нам дорогу, и мы выехали на узкую улочку с рядом однотипных кирпичных домов, недалеко от центра города. Остановились возле дома с калиткой; к дверям вела разбитая щебеночная дорожка. Отец моментально выскочил из машины и побежал по дорожке, сжимая в руках конверт.
Я взглянула на отца со стороны, и меня поразили его старческий облик, сутулая, шаркающая походка. Но глаза у него при этом горели. Он позвонил в дверь. Тишина. Позвонил еще раз. И еще раз. И еще. Звонил все дольше и дольше. Через некоторое время послышался скрежет подъемного окна. Отец с нетерпением вздернул голову. Протянул конверт. Руки у него тряслись. Мы оба затаили дыхание, ожидая увидеть красивую блондинку с огромным бюстом, но вместо нее из окна высунул голову мужчина. На вид ему было лет сорок — с пышной каштановой шевелюрой и в белой рубашке с расстегнутым воротом.
