– Снег скрипел подо мной, поскрипев затихал, И сугробы прилечь завлекали.
Я дышал синевой, белый пар выдыхал, Он летел, становясь облаками!
– Что думаешь делать, если, конечно, не секрет? – Спросил Максим Григорьевич. – На работу думаешь или снова за старое?
– За какое это старое? Я работал, Максим Григорьевич, я рекламу рисовал, а драка та случайная. Играли в петуха во дворе. Один фраер хорошо разбанковался – третий круг подряд всех чешет, на кону уже 200 было, ну, и я, хоть и выпивши – вижу передергивает он. Я карты бросил и врезал ему, надел на кумпол. Он кровью залился. А парень оказался цепкий да настырный. Так что мы с ним минут десять разбирались. А пока милиция подоспела, соседи. Стали вязать. А я вашего брата недолюбливаю, – извинился Колька, – теперь люблю больше себя, а тогда дурной был, не понимал еще, что власть надо любить. И бить ее очень даже глупо. Ну, и конечно милиции досталось. Вот, так что драка эта дурацкая и срок схлопотал я ни за что. Да что теперь об этом. Это быльем поросло.
– А ямщик молодой не хлестал лошадей, Потому и замерз, бедолага, —
пропел Колька продолжение песни, из которой выходило, что если бы ямщик был злой и бил лошадей, он мог бы согреться и не замерз бы, и не умер. Так всегда, дескать, в несправедливой этой жизни – добрый да жалостливый помирает, а недобрый да жестокий живет.
Песня Максиму Григорьевичу показалась хорошей и странно напомнила песни Саши Кулешова – артиста и вчерашнего собутыльника. Опять засосало у него под ложечкой от досады за давешнее хвастовство и, отгоняя ее, досаду, Максим Григорьевич спросил для приличия, что-ли у Толика – дружка Колькиного, который во все продолжение разговора только лыбился и подпевал:
– А ты чем занимаешься?
– Я-то? Я – пассажир.
– А-а, – протянул Максим Григорьевич, хотя и не понял, – кто-кто, говоришь?
– Пассажир! По поездам да такси. Работа такая – пассажир. Максим Григорьевич недоверчиво так взглянул на него, но, решив не показать виду, что такой профессии он не знает, больше спрашивать не стал. «Ну их к дьяволу, – народ коварный, да подковыристый, – нарвешься опять на розыгрыш какой-нибудь и посмешищем сделаешься».
– Ну, а ты-то, ты-то, Николай, что делать будешь?
Снова переглянулись дружки и Николай ответил:
– Пойду в такси, должно быть, шофером. Поработаю на план и на себя маленько. – Разговор шел вот уже час почти, а Николай про Тамарку не спрашивал. Ждал, должно быть, что Максим Григорьевич сам скажет. А тот не торопился, тянул резину, может нарочно, что–бы помучать.
А уж как хотелось Николаю расспросить да разузнать про Тамару, бывшую свою подругу, у которой был первым и которой сам же разрешил – не ждать. Он тогда и не думал вовсе, что будет думать о ней и грустить и печалиться. Там – под Карагандой, где добывал он с бригадой уголь для страны, ночью, лежа в бараке, вымученный и выжатый дневной работой, отругавшись с товарищами или поговорив просто, должен был бы он засыпать мертво. Но сон не шел, он и считал чуть ли не до тысячи, и думал о чем-то приятном, всплывали в памяти его и двор, и детство его, голубятника Кольки Коллеги, и ленька сопеля, у которого брат на «Калибре», и позднейшее – многочисленные его рисковые и опасные похождения, и, конечно, женщины. Их было много в Колькиной бесшабашной жизни. Совсем еще пацана, брали его ребята к гулящим женщинам. Были девицы всегда выпившие и покладистые. По нескольку человек пропускали они в очередь ребят, у которых это называлось – ставить на хор. Происходило это все в тире, где днем проводили стрельбы милиционеры и досаафовцы, стреляли из положения лежа. Так что были положены на пол спортивные маты и на них-то и ложились девицы, и принимали однодневных своих ухажеров пачками, в очередь, молодых, пьяноватых ребят, дрожащих от возбуждения и соглядатайства. – Да ты же пацан совсем, – говорила одна Кольке, когда он пришел туда первый раз. – Молчи, шалава! – Сказал тогда Колька как можно грубее и похожее на старших своих товарищей, прогоняя грубостью мальчишеский свой страх. Девица поцеловала его взасос, обняла, а потом сказала: – Ну вот и все! Ты – молодец. Хороший будешь мужик. – И отрезала очередному – следующего не будет. Хватит с вас. – Встала и ушла. Запомнил ее Колька – первую свою женщину и даже потом расспрашивал о ней у ребят, а они только смеялись, да и не знали они, откуда она и кто такая. Помнил ее Колька благодарно, потому что не был он тогда молодцом, и так… Ни черта не понял от волнения и нервности, да еще дружки посмеивались и учили в темноте – не так надо, Коля, давай покажем, как. А другая девица на мате рядом, которая уже отдыхала и отхлебывала из горлышка водку, рассказывала с подробностями, как подруге ее, то есть сейчасной Колькиной любовнице, год назад ломали целку. Был это некто Виталий Бабешка, знаменитый бабник и профессорский сынок. Все это Колька слышал и не мог сосредоточиться и понять – хорошо ему или нет.
Потом были другие разы, были и другие, совсем девчонки. Их заволакивали в тир насильно, они отдавались из-за боязни и потом плакали, и Кольке было их жалко.
Когда стал он постарше, появились у него женщины и на несколько дней и дольше, был у него даже роман с администраторшей кинотеатра, где он работал. Администраторша была старше его лет на десять, крашеная яркая такая блондинка. Николаю она казалась самым верхом совершенства красоты и, когда она оставила его, презрев ради какого-то циркача, гонщика по вертикальной стене, он чуть было с собой не кончил, Колька. А он мог. Но не стал. А напротив даже, подошел как-то к окончанию аттракциона с явным намерением покалечить циркача, а потом заглянул в павильон, сверху оттуда все видно и так был потрясен и ошарашен, что не дождался гонщика, а просто ушел.
Эти и другие истории вспоминались и мелькали в глазах его, когда отдыхал в бараке на нарах в старом непереоборудованном лагере под Карагандой. Эти и другие, но чаще всего всплывало перед ним красивое Тамаркино лицо, всегда загорелое, как в тот год, после лета, когда у них все случилось. Он и подумать никогда не мог, что будет вспоминать и тосковать о ней, даже рассмеялся бы если бы кто-то предсказал подобное. Но у всех его друзей и недругов вокруг были свои, которые, как все друзья и подруги надеялись, ждали их дома. Была это всеобщая и тоскливая необходимость верить в это – самое, пожалуй, главное во всей этой пародии – на жизнь, на труд, на отдых, на суд.
И глубокое Колькино подсознание – само выбросило на поверхность прекрасный Тамаркин образ и предъявляло его каждую ночь усталому Колькиному мозгу, как визитную карточку, как ордер на арест, как очко – 678-8. И Колька свыкся и смирился с образом этим назойливым и даже не мог больше без него, и если б кто-нибудь теперь посмеялся бы над этими сантиментами, Колька бы прибил его в ту же минуту. И лежал он с зарытыми глазами и стонал от тоски и бессилия. Но ни разу не написал даже, ни разу не просил никого ничего передавать, хотя все, кто освобождался раньше, предлагали свои услуги. – Давай, Коллега, письмо отвезу, – Кольку уважали в лагере за неугомонность и веселье, – чего мучаешься? Писем не ждешь и не получаешь! Помрешь так!
– Ничего, – ответил он, – приеду – разберемся. – Писем он и вправду не получал и даже сестрам запретил настрого писать, а дружки и не знали, где он, да и Тамара тоже.
А сейчас сидит он в ее доме и не спрашивает у отца ее, из самолюбия, что-ли, ничего о ней. Пьет с ним, с Максимом Григорьевичем, да перекидывается не значащими ничего фразами и напевает:
– Что вы там пьете? Мы почти не пьем.
Здесь снег да снег при солнечной погоде!
Ребята, напишите обо всем, А то здесь ничего не происходит,
– пел Николай тихим севшим голосом, почти речитативом, напевая нехитрую мелодию:
– Мне очень не хватает вас, Хочу увидеть милые мне рожи, Как там Тамарка, с кем она сейчас?
– Одна? Тогда пускай напишет тоже.
– Колька нарочно Тамарка, вместо положенного – Надюха.
– Страшней быть может только страшный суд, – Письмо мне будет уцелевшей нитью. Его, быть может, мне не отдадут, но, все равно, ребята, напишите. – закончил Колька просительно и отчаянно, с закрытыми глазами и повибрировал грифом, чтобы продлить звук, от чего вышло уж совсем тоскливо.
– Ты откуда эту песню знаешь? – спросила она, когда он открыл глаза и взглянул на нее.
– Это ребята привезли. Какой-то парень есть, Александр Кулешов называется. В лагере бесконвойные большие деньги платили за пленки. Они все заигранные по 100 раз, мы вечерами слова разбирали и переписывали. Все без ума ходят от песен, а начальство во время шмонов, обысков то есть, листочки отбирало. Он вроде где-то сидит, Кулешов этот, или даже убили его. Хотя не знаю. Много про него болтают. Мне человек десять разные истории рассказывали. Но, наверное, все врут. А тебе понравилось?
– Понравилось, – тихо сказала Тамара, – спой Коленька еще, – попросила она.
