Лили откинула голову назад.
Это был высший прием в поедании пищи – создать абсолютно прямой путь от рта до кишок, представить, что ты утка, которая ест, откинув голову назад и позволяя пище скользить вниз...
Лили не думала об этом. Она не представляла, как ее собственный палец скользит по горлу, потому что это было бы слишком похоже на мысль о том, что она засовывает палец в глотку, чтобы вызвать рвоту. Ее рвотный рефлекс дрогнул, когда она почувствовала, как ноготь царапает стенки пищевода по пути вниз, но она боролась с ним и победила, сказав себе, что это просто большая креветка темпура, а царапающее ощущение – это хвост, который она не оторвала.
Она задыхалась, по ее подбородку стекала кровь из обоих уголков рта, Лили подняла голову и закричала:
- Черт, черт, черт!
Ее рука горела, как будто она окунула ее в масло и подожгла. Она держала ее перед собой и видела, как спазматически дергаются оставшиеся пальцы, ошеломленные тем, что их сестра отсутствует, а рядом с ними осталась лишь сырая дыра, сочащаяся густой кровью.
Ким, сидящий напротив нее, держал руку точно так же, как и она, словно для сравнения.
И Лили сравнила.
Он отрубил полтора, подумала она сквозь дымку боли, когда Ким дрожащими пальцами правой руки достал ампутированную часть безымянного пальца. Он лишь немного опережает меня, но уже потерял чертову уйму крови.
Под его все еще покрытым кровью локтем образовалась большая лужа.
Азиат засунул фрагмент себя в рот и попытался его разжевать.
Мне не нужно больше отрезать. Больше никаких пальцев. Что-то другое, что-то бесполезное...
- Ты не ешь... - пробормотал голос у нее над ухом. Лили взмахнула ножом.
Она промахнулась мимо лица Ученика в маске, но услышала, как лезвие рассекло воздух прямо в том месте, где она нанесла удар.
Он не выглядел взволнованным, когда оказался в поле ее зрения, его маска была наклонена на одну сторону в любопытстве.
Ухо как у того парня-гота, который нарисовал дерьмовую картину с подсолнухами.
Этот голос был у нее в голове. Бритва перережет ей горло, или...
Она поднесла нож для резки ковров к лицу, уперлась лезвием в небольшой изгиб между мочкой уха и линией челюсти и резанула вверх так сильно и быстро, как только могла, не давая себе времени подумать.
Сначала она подумала, что оно похоже на зародыш – ее ухо, когда оно упало на стол. Оно было маленьким, розовым, окровавленным и выглядело свернувшимся.
Ей пришлось опустить нож, чтобы поднять его, так как ее раненая рука отказывалась сотрудничать, как будто знала, что ее предали.
Самым странным было то, что она увидела в нем свою сережку.
Много лет назад ее бабушка выиграла четыре номера в лото и взяла свою единственную внучку в парижский Диснейленд.
Серьги, которые Лили носила каждый день, были напоминанием об этой поездке, единственном случае, когда она действительно была
счастлива, один раз за все свое детство.
В голове плода была пробита золотая сережка в форме Микки Мауса.
Она не могла снять ее, ей нужны были обе руки, чтобы снять зажим с застежки.
Ким наблюдал за происходящим и сменил тактику.
- Я выживу. - Сказал он ей.
Используя секатор, он отрезал себе левое ухо, ругаясь по-корейски каждый раз, когда острые лезвия прорезали его со странным влажным хрустящим звуком, подобным тому, который раздается в голове, когда кусаешь сельдерей. Он не носил ни сережек, ни драгоценных украшений, хранящих память о любимом дедушке или бабушке, и засунул отрезанное ухо в рот, словно это был кусок сырого бекона.
Ученик наблюдал за ней, лениво открывая и закрывая перерезанное горло ее соседа.
Лили зажала серьгу между большим и указательным пальцами, используя их как крошечную ручку, и вгрызлась в кожу и хрящ, которые когда-то росли из боковой части ее головы. Она дергала его, как собака, крепко держась за шпильку с Микки-Маусом, двигая ее вперед-назад, желая, чтобы мочка уха разошлась.
Какая-то ее часть задавалась вопросом, почему она так отчаянно пытается сохранить серьгу, когда на кону стоит ее жизнь.
Лили не обращала на это внимание, и сережка вырвалась.
Она положила ее на стол рядом с ножом и сосредоточилась на жесткой, хрустящей плоти между зубами.
Бекон, очень дерьмовый бекон, из тех паршивых жирных обрезков, которыми отец кормил своих собак. С толстой кожурой, кожурой, которую ты жуешь, жуешь и жуешь, пока она не станет достаточно мягкой, чтобы ее можно было проглотить, и даже тогда она застревает в горле.
Отец кормил меня тем же дерьмом, что и собак, а приличные кусочки оставлял себе: «Достаточно хорошо для них – достаточно хорошо и для тебя, и тебе, в сущности, наплевать на то, что ты лопаешь, лишь бы этого было много...»
Кожура, толстая резиновая свиная кожа, которая все еще была прикреплена к почти неузнаваемым обрезкам, которые мама жарила
в маргарине, пока они не становились хрустящими снаружи, но все еще жесткими, как резина, внутри.
Только это было сырым.
Только теперь она ела часть собственного лица.
Кровь, стекающая по бокам головы, была похожа на слезы, а потом по щекам Лили потекли настоящие слезы.
Она жевала и жевала.
Ким уже отрезал себе второе ухо, его ругательства становились все громче, а кровь стекала вниз вдоль линии челюсти, создавая багровые бакенбарды.
Она сглотнула.
И чуть не подавилась.
Разжеванное ухо застряло у нее в горле. Она не успела его разжевать, и комок кожи и хрящей застрял чуть ниже в пищеводе.
Кашляя, она глотала и глотала, но не хватало смазки. На соревнованиях всегда под рукой был стакан воды, чтобы помочь пище пройти, но Ученик не предоставил ничего подобного.
На столе скопилась лужица крови.
Зажав как могла раненую руку, она держала ее чуть ниже края стола, а другой рукой смахнула на ладонь как можно больше липкой красной жидкости, затем зачерпнула ее в рот и проглотила.
Меньше, чем рюмка, но этого было достаточно.
Смазанный ее собственной кровью, разжеванный хрящ, который был ее ухом, проделал свой путь вниз.
Лили с силой вдохнула воздух.
Ее глаза были затуманены слезами, а из ноздрей свободно текли сопли. Она вытерла глаза и рот, морщась от боли. Когда ее левая рука дернулась и когда она наконец смогла снова видеть, то увидела, как Ким проглотил свое второе ухо.
Он грустно улыбнулся ей.
- Я выживу. - Сказал он ей хриплым голосом. Она не могла этого сделать.
Она не могла победить его.
- Ты, конечно, еще не наелась, ты, чья жадность до сих пор не знала границ? - спросил Ученик своим замогильным голосом. А затем
гораздо тише, наклонившись, сказал:
- Давай, продолжай есть, это все золото!
- Я не могу! - Всхлипнула Лили. - Это больно!
- Правда? Ну что ж, жаль, наверно. - Сказал он. Он развернул бритву, вытирая кровь рукавом своей рясы, и наклонил лезвие вперед и назад, поймав им свет. - Ты знаешь, что такое колумбийский галстук? Это когда кому-то перерезают горло, а потом проникают в рану и тянут через нее язык вниз. Ты сможешь облизать свои собственные сиськи!
Он посмотрел вниз на ее обнаженное тело.
- Вообще-то у тебя довольно большие сиськи, наверно, ты можешь сосать свои соски, а?
В ее голове промелькнуло воспоминание.
Это был тот день, когда ее отец кончил ей на грудь. Ей было сколько? Двенадцать, тринадцать?
После того, как он вылил, казалось, целую пинту липкой, дурно пахнущей белой жижи на уже ставшие большими бутоны ее груди, он рассмеялся.
Давай! Ты никогда не отказываешься от вкуснятины, не так ли? Почему бы тебе не поесть моей человеческой каши? Ты просто съешь своих братьев и сестер!
И в стыде, в смятении и в обиде она так и сделала, прижимаясь к каждой груди и наклоняя голову, чтобы слизать соленую мокроту, которая вытекла из огромного фиолетового члена ее папы...
