– Убеждать не надо, хотя бы доведите до сведения.
– Это можно. Правда, давно я не писал для журналов, но попробую.
– Спасибо, Роберт.
Перейра вдруг в одночасье стал выглядеть на свои годы. Он устало опустился в кресло.
– Рад, что вам удалось вырваться на остров, – сказал он. – Хочу передать вам кое-что еще.
– Сувенир?
Перед глазами тут же возникли пряжка от ремня и кокарда с фуражки.
– Можно и так сказать. Вы прочли упоминание о том, что мне приходилось работать и почтовым цензором?
– «В патронной сумке полно писем, которые вообще нельзя отсылать»?
– Я сохранил их. Лежат на чердаке. Хочу передать их в английский государственный архив, чтобы молодые могли что-то узнать о своих дедах.
– Могу взять их с собой. Если вы, конечно, доверите мне это.
– Да-да, благодарю. Решив тогда, что отсылать нельзя, я снова запихал их в конверты, а конверты заклеил. Так с тех пор, с восемнадцатого года их и не трогал. Но после вашего первого визита полез на чердак и просмотрел адреса и имена на конвертах. Писем оказалось почти полсотни. Вашу маму звали Джанет?
– Да.
– Отдам письмо перед отъездом. Один дружеский совет, Роберт. Не читайте его сразу, дайте себе время пережить то, что узнали из моего дневника. Возможно, в письме не окажется ничего особенного. Я уже не помню, почему его тогда придержал, но, в любом случае, надеюсь на вашу внимательность и понимание.
Я хорошо запомнил эти слова старика.
С острова я отбыл на следующее утро. Больше мы с Александром Перейрой не виделись. Он умер летом того же года. Я получил письмо из Парижа от племянника, ближайшего его родственника. Он сообщил, что Перейра отписал мне сто тысяч франков, это примерно десять тысяч фунтов. В мою лондонскую квартиру доставили несколько посылок и бандеролей, не только книги старика на английском и французском, но и все его рукописные черновики и заметки. Примерно тысяча страниц была посвящена лечению психозов с помощью инфицирования малярией. К этому прилагалось письмо самого Перейры, он уговаривал меня написать еще одну книгу и настаивал на том, чтобы я при любой возможности приезжал на остров. Дом перейдет к племяннику, но «моя» комната будет всегда свободна, и я могу бесплатно ею пользоваться в любое время. «В этой маленькой комнате вам, возможно, удастся из черной руды мучительных трудов выплавить чистое золото. Вы мой собрат по оружию, мой единомышленник. Работа – вот что в жизни самое главное».
Племянник рассказал, что Перейра умер от пневмонии, несколько недель пролежал дома, в больницу ехать отказался. Во время переломного кризиса температура поднялась выше сорока градусов, организм не выдержал. Старая Полетта, сидевшая у его постели, рассказала, что Перейра бредил. Я улыбнулся, пытаясь представить себе, как лихорадочный жар воздействовал на его мысли. Улыбнулся без всякой иронии. Хотелось верить, что измененное температурой сознание помогло старику покинуть этот мир так, как он и сам того хотел.
Быть литературным душеприказчиком оказалось не так уж просто. Перейра был известен во Франции, в Англии гораздо меньше, и многие его исследования уже устарели. Я долго пытался заинтересовать работами Перейры редакторов журналов и издательств, но ничего не получалось, пока не попробовал привлечь к делу людей, работающих в совершенно ином жанре… назовем его «занимательной психиатрией». Я нашел издательский дом, который согласился переиздать книжку «Альфонс Эстев: человек, который забыл себя». Год спустя с помощью моего старинного друга Невилла де Фрейтса удалось пристроить в приложении к научно-популярному журналу большую статью о Перейре и одну из его работ. А весной на международной конференции в Венеции я добился, чтобы мне позволили представить труды Перейры и рассказать о возможностях лихорадочной терапии.
При покупке «Старой дубильни» никаких осложнений не возникло. Я созвонился с Джудит Уиллс и попросил съездить туда со мной, посмотреть, на что, помимо вылазок на выходные, может сгодиться огромное имение. К этому моменту Джудит уже не работала практикующим врачом. Как очень многие психиатры, она поняла, что удачные результаты в клинике слишком редки, в конце концов ее запал иссяк и Джудит сменила курс. Теперь она профессор в научном институте на юге Лондона. Академические исследования и общение с молодыми коллегами вернули ей вкус к жизни.
Однажды в субботу мы все-таки выбрались ко мне. Я развлекал Джудит рассказами о своем детстве. Как только приехали, я повел ее показывать старинные служебные постройки, ну и закутки всякие, с дверьми, которые когда-то так и не решился открыть.
– Роберт, я прихватила из машины фонарик. Ну что, включим?
– Какая ты практичная, Джудит.
– Кто-то должен быть практичным. Вы с Саймоном выше подобных мелочей.
– А не страшно тревожить прошлое? Мало ли что оттуда выползет?
– Еще чего. Я не поклонница Фрейда. Смотри-ка, дверь. Это та, которой ты панически боялся?
В этот момент мы обследовали барак с кирпичным полом, в котором прежний владелец держал машину. Там была дверь в темное помещение, а в этом помещении еще одна дверь, ее я точно никогда не открывал. Возле нее мы и стояли. Джудит ударила в нее плечом, растрескавшиеся доски рухнули на пол. Внутри черного лаза послышалось торопливое шуршание какой-то твари, наверное, это была крыса.
Свет фонарика выхватил из темноты толстые доски, они стояли торчком, прислоненные к стене каморки. Кроме этих трухлявых досок ничего там не было. Только промозглый запах сырости и пыли, запах долгого запустения.
– Наверное, тут был склад для шкур, сырых или уже обработанных, – предположил я.
– Что-то не похоже. Скорее всего, здесь держали какие-то инструменты. Или садовый инвентарь. Мотыги, лопаты.
– А доски почему?
– Доски? Ну… разобрали какую-то штуковину, которая была из них сколочена. А второй этаж тут есть?
Я повел ее в другой конец барака, к деревянной лесенке. Наверху был огромный чердак, на всю длину барака, футов тридцать на сорок. Электрического освещения не было, но на фасадной стене имелось два окна, и нам все удалось разглядеть.
– А тут можно организовать хорошее жилое пространство, – сказала Джудит.
– Неужели ты подумала о том же, о чем я?
– Отпрыск «Бисквитной фабрики»? Почему бы нет? Но мальчонка должен будет адекватно оценить свои возможности.
Мы вернулись в дом. Я и забыл, какой он огромный. Кухня да моя спаленка, там проходила жизнь, потому что остальные комнаты из-за дороговизны не отапливались. Спален было целых пять, и три просторные комнаты внизу.
– Я претендую на свою комнату в конце коридора, – сказал я.
– Полагаю, мы сможем это тебе позволить. И кто же будет всем этим руководить?
– Надо будет дать объявление. А ты, Джудит, будешь почетным консультантом.
Год мы утрясали проект перепланировки, еще год шла сама перепланировка. В ходе строительных работ наверху была обнаружена еще одна комната. Ей и принадлежало то «ничье» окошко, к которому снаружи вела металлическая винтовая лестница. Комната примыкала ко второй спальне, и дверь в нее была наглухо заделана и замазана штукатуркой. Оставалось только гадать, кто это сделал и зачем. Но когда мы ее вскрыли, появилось дополнительное пространство.
Экономика страны была на некотором подъеме, и у системы здравоохранения появилось чуть больше денег. Благодаря опыту и дипломатическим талантам Джудит мы сумели втереться в доверие к местному медицинскому начальству. Оно как раз собиралось закрывать старый сумасшедший дом и выкинуть пациентов (под тем предлогом, что найдут для них условия лучше). Но некоторые чиновники все же понимали, что подобные заведения переполнены и ничего никто не найдет. Тут мы и пригодились. Задействовав все постройки, мы смогли разместить шестнадцать человек. Деньги будут давать только в расчете на этих стационарных больных, но можно ведь вести амбулаторный прием пациентов. Было много всяких комиссий, проверяли замки и запоры. И не слишком ли тугие пружины у аварийных дверей на случай пожара (почему-то двери требовали установить в самых неподходящих местах). Проверяли, ругали, снова что-то требовали. Но главное, у нас не было с властями разногласий по основным пунктам, и юридически все было чисто.
И вот настал май 1983 года. Признаться, открытие нашего дурдома стало одним из самых радостных событий в моей жизни, как ни дико это звучит. В числе первых прибыли Саймон Нэш и его вторая жена, эффектная дама, называвшая себя персиянкой («Я не иранка, а персиянка!»). Я не виделся с Саймоном десять лет, в его буйных каштановых кудрях появилось много седины, но выражение почти карикатурной серьезности, которым он радовал меня когда-то, осталось прежним. Он сразу отправился на кухню контролировать процесс приготовления напитков. Джудит тоже приехала рано, она ведь согласилась произнести небольшую речь.
