При дневном свете больничные коридоры утратили свою зловещую пустынность. Визитеры бродили по ним взад-вперед, вслух прочитывая номера на дверях палат. Медсестра за стойкой улыбнулась, похвалила мои ирисы, переспросила фамилию. Проверила свои списки и слегка нахмурилась.
– Да-да, его оперировали ночью… Хирург еще не ушел… Он хотел с вами поговорить… Сейчас я его вызову… А вы пока посидите там в углу, на диванчике.
Помню, я в этот момент подумала: «Почему на диванчике? Почему не у постели больного? Или он еще не пришел в себя? Все же операция на мозге, наверное, нужен глубокий наркоз…»
Вдруг какая-то тоска накатила на меня, какое-то черное предчувствие. Двое врачей рассматривали рентгеновский снимок грудной клетки на светящемся табло, тихо переговаривались. Наша прозрачность, наша хрупкость, уязвимость – лучше не знать этого. Не видеть, не помнить…
Хирург появился неожиданно, поспешно стер оживление с румяного молодого лица. Присел рядом со мной, назвал себя. Спросил, кем я прихожусь пациенту. Не дочь? Просто давнишняя знакомая? А близкие родственники у него есть? Только сыновья в России. А в Америке никого? Могли бы вы связаться с сыновьями? Сообщить им печальную новость?
Сердце у меня начало скользить вниз, вниз, набирая скорость, как лыжник на трамплине.
– Почему печальную? Нам позвонили ночью, сказали, что операция прошла успешно…
Хирург посмотрел на меня, на мои цветы.
– А-а, вам еще не сообщили. Все перекладывают на нас.
Взял за руку, сочувственно покачал головой:
– Косточку из мозга мы извлекли благополучно – это верно. Ваш друг предупредил меня, что принимает лекарство, разжижающее кровь. Сердечникам оно необходимо после операции, чтобы не образовались новые тромбы. Так что мы были готовы к обильному кровотечению и приняли меры. Использовали…
Он стал сыпать названиями препаратов и медицинскими терминами, которых я не знала, не понимала. Но простой и страшный смысл случившегося дошел до меня как-то помимо слов – через его торопливый тон, через похлопывание пальцев по моей ладони, через черно-серые джунгли рентгеновских снимков, которые он подносил к моим глазам.
– Да, это вот здесь – видите? Треснувшее ребро поранило селезенку. Кровь начала вытекать в грудную полость. Очень жидкая, не сворачивалась. Мы спасали голову, это было первоочередным, не могли отвлечься ни на что другое. Но даже если бы заметили, сделать было ничего нельзя. Проводить полостную операцию при таком состоянии крови невозможно.
– Когда все это случилось? – вдруг спросила я.
– Что именно? – не понял он.
– Ну, это… Конец…
Слово «смерть» не шло у меня с языка.
– Часов в восемь утра.
«Я еще спала, – подумала я. – Проспала моего Павла Пахомыча».
– Он умер, не приходя в сознание. Под наркозом, ничего не чувствовал. Сердце стало вдруг замедляться, дыхание слабеть – и все. Только после повторного рентгена мы поняли, что произошло. Вам нехорошо? Хотите воды?
– Нет, ничего. Сейчас пройдет.
– Так вы сообщите сыновьям? Может быть, они захотят прилететь на похороны. Или хотя бы принять участие в расходах. Места на кладбище так вздорожали. Оставьте свой телефон администратору, он сообщит вам, что нужно делать. И примите мои соболезнования. Всегда тяжело терять пациента. В этом месяце у меня – первый случай. Но поверьте, сделать было ничего нельзя.
– Можно мне взглянуть на него?
– Лучше не надо. Пусть похоронщики сначала сделают свое дело. Подрумянят печальную действительность.
В метро я вдруг поняла, что думаю о себе в третьем лице. Как Марик в детстве – все переделываю в сказку. Только очень печальную.
«Эта женщина всегда любила своего мужа. Но кроме мужа она любила еще двоих: старого и молодого. И молодой хотел заполучить эту женщину для себя одного. Он грозил покончить со всяким, кто встанет на его пути. Женщина очень боялась за мужа, хотела сознаться ему, предупредить об опасности. А тут молодой возлюбленный взял и непредсказуемо убил старого. Его посадили в тюрьму. Было у женщины двое возлюбленных, и вдруг не стало ни одного. Зато муж остался невредим. И ей нужно было решить, как жить дальше. Но все, что было дальше, сделалось вдруг сказочно непредсказуемым. И не было никакого веселья на ее горизонте».
Дом Павла Пахомыча стоял спиной к каменистому склону, поросшему деревьями-скалолазами. Первые листочки на свесившихся ветках осторожно пробовали горячее железо крыши.
Я поднялась по лестнице, открыла дверь своим ключом. Только тут заметила цветы в руках, стала искать вазочку. Сколько недель я не была здесь? Накопившаяся пыль смягчала очертания предметов, сглаживала цвета. Я машинально взяла тряпку, стала вытирать. Потом спохватилась – зачем?
Присела к столу.
Знакомые вещи вдруг приобрели какой-то важный вид. Теперь это было не просто старье, купленное на дворовых распродажах, подобранное на улицах. Это было имущество покойного. Он жил, жил, а теперь умер. Умер мой одинокий мудрец, мой просветленный отшельник. Умер за меня, из-за меня. Но почему я не чувствую себя виноватой? Потому что любила? Дала ему умереть влюбленным? Любила, любила, а потом погубила?
Пишущая машинка поблескивала истертыми клавишами. Рядом с ней лежала стопка листов – видимо, последние виньетки. И папка с надписью: «Разрешено к печати». Сколько там? На взгляд, листов сто– сто двадцать. Наверное, я должна взять это на себя. Больше некому. Пусть будет память сыновьям и внукам – тоненькая книжка премудрости.
Но он же просил меня что-то дописать? Да, последнюю сказку-притчу. Про золотые ключики, которыми мужчина и женщина открывают ящик с сокровищем любви. Сумею ли я? Ведь меня сразу потянет переделать по-своему. Ах, дорогой, любимый Павел Пахомыч! Может быть, ваш ключик и правда был из чистого золота. А у остальных, у меня – чаще всего – из прозрачной золотой карамели. Которую мы жадно начинаем сосать, как петушка на палочке. И даем пососать друг другу. Во рту сладко-сладко, а бородка ключа размывается. И перестает открывать волшебный ящик.
Я начала читать последние листки.
– Душа моя скорбит смертельно, – сказал Христос апостолам. – Побудьте здесь и бодрствуйте со мною.
– Нет, – сказали апостолы. – Ты просто болен. Болезнь называется депрессия. Мы достанем тебе прозак.
И пошли спать.
Мы не владеем поместьями, замками, заводами. Зато мы владеем СЛОВОМ. Так как эту собственность нельзя отнять-конфисковать, новым революционерам не останется ничего другого, как ставить нас к стенке.
Изобретательно и талантливо не любил каждого встречного. Искал и находил для каждого свою особую неповторимую нелюбовь.
Художники должны были тысячу лет рисовать страдания святых, прежде чем они сами достигли статуса святости. Сегодня отрезанное ухо Ван Гога окружено таким же ореолом, как стигматы Франциска Ассизского. И все же интересно: что именно хотел объяснить своим ухом Ван Гог Гогену, для чего не нашлось слов в богатом французском языке?
Они не раздружились – просто исчерпали непредсказуемость друг друга.
К браку мы предъявляем такие же требования, как к дому: хотим, чтобы он был прочным, теплым, надежным, уютным. И лишь одно свойство хорошего дома кажется нам недопустимым в браке: наличие двери, через которую можно выйти погулять и потом вернуться.
Наука способна изучать только повторяющиеся явления. Все неповторимое остается уделом искусства и веры.
Все любят зазывать в гости друзей. А как насчет идеи собрать в гости врагов? И дать им высказать тебе в лицо все-все, а потом передраться между собой из-за разницы обвинений в твой адрес?
Мы будем защищать права человека независимо от того, хочет он этого или нет. Мы жизни не пожалеем на это благородное дело! Своей жизни! А уж его жизни – тем более. Пусть хотя бы умрет в ореоле своих прав!
Любить – самое опасное дело на свете. Именно поэтому миллионы людей довольствуются любой подменой: жалеть, помогать, защищать, поклоняться, опекать, завоевывать, поучать.
Женская память ничуть не слабее мужской. Но она так забита обидами на мужчин, что на исторические, математические или географические сведения уже не остается места. Женщина-историк – большая редкость, а женщина-философ, кажется, еще не рождалась.
Я смотрю на собственную ладонь, на петляние кровеносных сосудов, на подрагивание сухожилий, на движение суставов и думаю: «Ради какой же великой задачи было создано это хитроумнейшее устройство руки и всего остального тела? Разве могут у меня найтись силы, чтобы справиться с подобной задачей?»
Чем бескорыстнее действуют защитники добра, тем они опаснее. Их невозможно распознать как источник зла и страданий. Они мучают людей в угоду своим идеалам, воображая, что бескорыстно спасают их.