— Ладно, Оги. Против тебя я ничего не имею. Он пригласил меня? Пригласил. Я приехал с самыми добрыми чувствами. Но разве так поступают с кузеном? Ладно. Поесть я могу где угодно. Не нужна мне, черт возьми, его жратва. Пойдем, детка!
Я отправился за ее накидкой, понимая, что спорить бесполезно, и проводил их до лифта в гараж, по дороге размышляя о дани, которую платишь грубости в обмен на успех, — и о том, как множатся в таком случае обиды. Шагнув в лифт, Сисси сказала:
— Передай брату поздравления. Его жена жутко хорошенькая.
Но я не желал выступать посредником в этой игре, и когда Саймон с большим интересом стал расспрашивать меня об их уходе, лишь небрежно бросил:
— Ах, ну, у них просто не было времени, чтобы остаться. Они и приехали только на торжественную часть.
Ответ мой его не удовлетворил.
Что же касается другой, более важной игры, в которую он меня втянул, я полностью в нее включился, посещая ночные клубы, мелькая на танцульках женского университетского сообщества, спектаклях и решающих футбольных матчах, на которых мы с Люси кадрились и тискались. Она вела себя совершенно раскованно и не чуралась экспериментов, но у черты, где она останавливалась, останавливался и я. Самоуважение иногда принимает причудливые формы, особенно у людей с малым количеством жизненных принципов. Но мне нравилось то, что дозволено, и тут я себе не изменял. Необходимость же поступиться своей сущностью давила на меня тяжким грузом, отзываясь болью в голове, когда я сознавал, что нахожусь на пределе возможности адаптироваться. Гордость заставляла меня скрывать неудовлетворенность. И когда по воскресеньям я сидел в доме у Магнусов в их семейном кругу, с дядей Чарли, греющимся у камина, и миссис Магнус с бесконечным вязаньем в руках, тянущимся из ее ковровой сумки, рядом с Сэмом, братом Люси, вздергивающим подбородок над фуляровым шейным платком, топырящим укутанный халатом зад и то и дело любовно поглаживающим прилизанные волосы, а дядя Чарли слушает преподобного Кофлина, еще не начавшего обличать торгующих, но уже переполненного смутным гневом, заставляющим ощутить всю бесконечность снежного пространства между Детройтом и Чикаго, и ноги дяди Чарли вытянуты к огню, а пальцы копошатся в густой поросли, выбирающейся через прорезь рубашки, то наблюдавшему сию картину и в голову бы не пришло, что вовсе не к тому я стремился. Желаемое ускользнуло, и, вне всякого сомнения, ускользнуло вместе с тоскливыми взглядами, которые я кидал через тусклые оконные стекла туда, где ребятишки играли в войну и бросались снежками, целясь в багажники машин, взметая их в тонкое сплетение веток над головой. Нельзя сказать, что Люси в темном шерстяном платье, едва прикрывавшем резинки чулок, которые она помогала мне спустить накануне, чтобы я мог погладить ее ноги, не являлась для меня достаточной наградой. Являлась, если и не в самом широком смысле, то в значительном. Она очень нравилась мне, когда мне дозволяла крепко, по-настоящему себя обнять, а сама прижималась ко мне, лизала мне ухо, ластясь и шепча обещания; она уже называла меня мужем.
Глубокое любопытство, которое женщины питают (и это проглядывает в их раздумчивых сомнениях) ко всему противозаконному, выходящему за строгие рамки упорядоченной жизни, столь угнетавшей Федру и заставлявшей ее яростно срывать с себя опостылевшие покровы, можно было приметить и в Люси. Его хватило ей даже на то, чтобы остановить свой выбор на мне. Ведь, с точки зрения ее родни, я представлял собой партию менее желательную, чем Саймон. Рассматривая меня как возможного кандидата, они в основном оценивали мое стремление во всем им уподобиться. Они во мне сомневались и испытывали навязчивое желание лишний раз, так сказать, проверить мои документы, входя без стука, словно бы я находился в Вест-Пойнте, а они явились удостовериться, всюду ли вычищена пыль и соблюден ли устав. Люси стояла за меня горой, и это было единственным проявлением дочерней непокорности, насколько об этом мог судить сторонний, но внимательный наблюдатель вроде меня. Когда я предложил ей сбежать, чтобы пожениться в Краун-Пойнте, она отказалась наотрез, и я понял разницу между ней и Шарлоттой. Впрочем, не стоит забывать и об отличиях, существовавших между мной и Саймоном: его-то хватило на то, чтобы уговорить Шарлотту. И если Люси называла меня мужем, то уж Мими Вилларс имела право (я это говорю не в качестве комплимента) именовать себя женой, используя приемы шантажа. Другими словами — немножко сладострастия, и никаких забот. Конечно, не слишком озабочиваясь неприятностями, источником которых был я.
Но, как и у Ренлингов, не я влиял на окружающих, а они на меня. И мне приходилось вертеться — заботиться о внешности, водить машину, одеваться, тратить деньги и нести службу, еще не имея полной ясности, хочу ли я всего этого и нравится ли мне оно. Даже если ее отец заставал нас в два часа ночи в объятиях друг друга, когда, прокравшись по темным комнатам особняка, внезапно зажигал свет и ехидно улыбался открывшейся картине, трудно было усомниться в его правоте. Наверно, я все считал верным и слишком поздно понял, что не нравлюсь ему, поскольку был ослеплен всем этим блеском, богатством, тяжеловесной и бархатистой чешуекрыл остью.
Круговерть, в которую я был включен, все эти дерби и танцевальные вечера в клубе «Медина», держала меня в постоянном напряжении и занятости. Без этого нельзя было достичь солидного положения, и не имело значения, достаточно ли денег у меня в карманах и могу ли я соответствовать отпрыскам семейств, чье положение давным-давно упрочилось. Мне приходилось проявлять осмотрительность, поскольку Саймон выделял мне минимальные средства. Почему-то он считал, что я способен повторить его путь, потратив на это и того меньше. Правда, я умел беречь деньги, но Люси была менее склонна к экономии, нежели Шарлотта. И мне приходилось скрупулезно подсчитывать плату за куверт в клубах, чаевые, деньги за парковку и покупать «Кэмел» не у разносчицы сигарет в ресторане, а выскакивая в киоск. С меня не спускало глаз окружение Люси, а я делал вид, будто не слышу того, что не хотелось слышать, и заставлял кое-кого сдавать позиции, что хоть и укрепляло во мне наряду с силой духа умение лицемерить, но и помогало выстоять, беря всех на пушку, за что стоит отдать мне должное.
Мы общались не только с окружением Люси. Навещали и Саймона с Шарлоттой в их квартире — на первых порах они ограничились всего тремя комнатами — и ели со скатертей из приданого Шарлотты и ее фамильных сервизов. Магнусы расшибались в лепешку, чтобы у их отпрыска имелось все самое лучшее, и потому тарелки и чашки в доме были английского фарфора, ковры — исключительно бухарские, а столовое серебро покупалось у «Тиффани». Если мы задерживались и после ужина, чтобы сыграть в бридж или рами, Шарлотта в десять часов звонила в аптеку с просьбой доставить мятное мороженое и свежую помадку. И мы наслаждались, облизывая ложки, и я чувствовал себя бесшабашно-веселым, общительным, любезным светским мужчиной в двухцветных шелковых подтяжках и ловко облегающей меня рубашке — подарках Саймона. Покорная ему Шарлотта относилась к нам с Люси как к обрученной паре, но с некоторой сдержанностью и настороженностью, которые скрывала от мужа. Семейное чутье подсказывало ей, что я не обладаю качествами Саймона и в глубине души не собираюсь идти по его стопам, ибо препоны на этом пути могут оказаться для меня непреодолимыми.
Саймон мало-помалу тоже стал это осознавать. Поначалу он был доволен моим рвением, услужливостью и хваткой, а также любезностью, которую я проявлял в обществе Магнусов, моей признательностью им, готовностью, с какой я покупался на все их соблазны — богатство, роскошь, мощь автомобильных моторов на параде машин, мчащихся в мерзлых сумерках по Норт-Сайд-драйв, венценосное великолепие кабриолетов, устремляющихся на бесшумных шинах к манящим огням отеля «Дрейк» и небоскребам вокруг него. Соблазн жирного мяса, обильной еды, возбуждающих танцев. Скользя вдоль берега в кабриолете, ты оставлял далеко позади растрескавшиеся доски и потемневший от времени кирпич кургузых скученных строений; трудовой и нищий Чикаго торопливо сторонился, отступал к обочине. Но нет, две половины древнего пророчества были сцеплены воедино, и халдейские красотки разделяли кров с дикими зверями и созданиями, удрученными скорбью. -
С наступлением зимы я все дни проводил на работе и даже вечерами и по выходным, пребывая в совершенно иной обстановке, помнил о складе. Воскресенья тоже полностью мне не принадлежали. Саймон требовал ежедневно открывать контору по утрам, чтобы проворачивать сделки, даже в самые холода. Он не давал мне спуску, стараясь меня вымуштровать. Иногда он проверял мой приход на работу. Случалось, я просыпал и являлся с опозданием, и это неудивительно, учитывая, что вечерами, доставив Люси домой и отведя в гараж машину Саймона, я отправлялся к себе на троллейбусе и оказывался в постели не раньше часа. Но никаких отговорок Саймон не принимал. Он говорил:
