Марина! Не позволяй этому происходить с тобой! Держись! Помни, мир прекрасен! Не позволяй превращать себя в язвительную, злопамятную свинью…
Села у зеркала, зажгла свечи, стала краситься. Если очень захотеть, он вернется. Она знала с детства и прилежно верила в чудо. А когда надломили, препарировали веру, подшучивая, она не сломалась, а собрала себя по кусочкам, вырастила панцирь и захлопнулась, словно ракушка.
Димка пришел вечером. Слезы счастья по щекам, касанья пальцев над свечами, серебряные лучики от глаз к глазам. Такой же, как был, только лучше, потому что уже без кокетства и шарма, они оба уже — всеведающие…
Говорили, говорили, говорили… Делились душами до полной близости. Их втянуло друг в друга полностью. И слились, как единое целое, полируя тела до блеску, различая по вкусу и запаху, что не сон — что действительно вместе, и они, а не тени прошлого. Вот оно! Ощутил всеми клетками, как нуждался он в этом укрытии, как искал свои личные ножны. И она теперь — не забытая, а нормальная, с внутренним стержнем, обретя от него силищу, на глазах становясь прекрасней, в диком танце качалась в такт пламени.
— Димка, что это мы? Мы ж одетые! — засмеялась, боясь романтики.
Тут одежда, — шелком, да шепотом — осыпалась, и исчезла в пропасти. И они, совершенно свободные, бросились на постель с новой жаждою…
/За окном снег и тишь,/Мы можем заняться любовью/ на одной из крыш/Но если встать в полный рост,/Мы можем это сделать на одной из звезд/…
— Эй, эй, вас к телефону! — скрипучий голос реальности штыком вонзается в голову. — Тю, та вы ж дома! Ну что прячетесь?
Вздрагиваю, ловя уходящее блаженство. Все исчезло. Ты, Димка, ушел, загасив свечи. Но какое счастье, что был! Вопреки всем им, вопреки мне самой! Все теперь понимаю, знаю суть, спасибо… Бреду к двери, долго плутая по комнате…
— Сейчас! Сейчас! — кричу слабым голосом. Можно было не отвечать, но я обязана…
Не волнуйся, Димочка. Я снова верю тебе. Ты со мной, я видела. У нас еще вся вечность впереди… Сейчас, разберусь лишь со звонящими.
Нащупываю у двери пальто, заворачиваюсь, долго борюсь с баррикадой, которую сама же туда поставила. Краем взгляда пробегаюсь по общему коридору. Квартира посекундно чужеет. Сейчас я торчу голая, в пальто лишь окутанная, посредине чьего-то офиса. Вдалеке — ремонт. Вблизи — визжащие представители работников. На них внимания не обращаю. Они — за пределами моей реальности. Их нет, Димочка. А ты — есть. Так правильнее.
— Мир звонящему! — трубка телефона пачкает штукатуркой. Даже аппарат газетами не потрудились накрыть, когда белили!
* * *
— Алло, Бесфамильная? — громыхает трубка знакомым вокалом с хрипотцой. И какую-то пробку с глаз сорвало, и слезы таки покатились… Зинаида! Боже, как давно это было…
— С вами будет говорить Зинаида Марковна! — официально рычит трубка и тут же, без паузы, не давая проявить узнавание, уже нормальным тоном, без официоза и помпезности: — Здравствуй, душечка!
— Приветствую вас, весть из прошлой жизни! — здороваюсь.
— Как поживаешь? Мы тут с Малым и Галой давеча месяц с окончания тура отмечали, тебя вспоминали, любопытствовали…
Надо же, ведь целый месяц прошел — не заметила. / Жизнь прошла, как не было, / Не договорили…/ Время меряю не сутками, а делами свершенными, потому и стоит оно у меня на месте. Уже месяц, значит, живу так, будто и нет меня…
— Что притаилась? — Зинаида напирает, бескомпромиссным танком. Хорошая она, но шумная… — Как Москва встретила, спрашиваю?
— Как сухое влагалище. Без боли не пролезть, — отвечаю, стараясь не выдать, что истекаю слезищами…
— Хо-хо! — присвистывает Зинаида, сраженная больше формулировкой, чем смыслом. — Ну, так… э-э-э … возбуди ее чем-нибудь!
— Надоело. Настоящих витаминов во мне уже не осталось, а делать вид, мол, привлекательна, не хочется… — Спохватываюсь, что наговорила лишнего: — Да вы о себе расскажите. Что слышно о поездянах?
— Так это просто великолепно! Ты тогда, может, в Киев рванешь? Мы тебя мигом в люди вытащим… — последние мои слова, естественно, игнорируются. — Ко мне тут давний приятель один нагрянул… Спонсор, если по-современному. Теперь свое кабаре открываем… Пойдешь?
Ах, вот в чем дело. А то «просто тебя вспомнили, просто интересуемся…»
Уехать? Нет… От себя не убегу. Сама с тоски пропаду под Зинаидиным крылышком, и других гнилью заражу.
— Не пойду, — говорю. — Какая из меня артистка?
И потом, не хочу уезжать. Уже наездилась. Из Москвы не хочу, в Москве не хочу… Выдохлась!
— Ладно. Мое дело предложить. — Зинаида то ли обиделась, и обиду свою скрыть не может, то ли предлагала просто из вежливости, и теперь, чтобы скрыть облегчение, нарочно немного горечи в тон подмешивает. — Настаивать не стану, хотя идея стоящая и это просто возмутительно, что тебя она не заинтересовала. Ладно… Что вообще поделывать собираешься?
— Я уже не хочу быть поэтом, я уже не хочу!.. Это так просто, я хочу быть, всего лишь… — цитирую, потом исправляюсь в угоду овладевшей мной недавно вредоносной честности. — Да и это не слишком.
— А… — Зинаида, как обычно, все понимает, все проходила, все расценивает по-своему. — Жить не хочется, все перемены в тягость. Депрессия, значится. Завидую тебе деточка — это так здорово иметь время и силы на подобные пикантные недуги. Мне бы время да право — с головой бы ушла в депрессию. Мир стал бы острее, я похудела бы. На мужчин, опять же, все трагичное солидное впечатление производит… Но не могу! Кабаре, оно, знаешь ли, обязывает…
Люди не любят, когда кто-то не похож на них. Нет, не «не любят» — просто не понимают и под себя перелопачивают. «Не могу» слышат как «лень», «неприспособленность» трактуют как «тунеядство»…
«Мне бы время да право, я бы с удовольствием ушла в отпуск, ой, то есть в депрессию!» — иронизирует Зинаида. «Мне бы твою веру в жизнь, мне бы эту энергию заблуждения, я бы сотню кабаре и поэтических сборников выпустила!» — отвечаю ей мысленно.
А может, и впрямь просто выделываюсь? Сначала Димку придумала, теперь саму себя обновленную. А ну не привередничать! На завод, к станку, не капризничать!
Да не капризничаю я! Не перебираю, ни харчами ни действами: и самое грязное с удовольствием, и самое тяжелое с легкостью… Только знать бы, зачем. Ведь не надо никому ничего, ведь есть ты, нет тебя — ничего не изменится. Станок всегда найдет, кого б призвать в свои новые руководители. Муравейник силен не личностями, а количеством обитателей. А я не могу больше. Не хочу — просто для количества… Хочу — по сути и для вечности. А ей от меня больше ничего не надобно…
А другие что, сильно отличаются? Вот Зинаида. Молодец баба! Пробивается! И спонсора найти умудрилась, и коллектив идеей заразить. Осуществляет давнюю мечту…
Правильно, на себя работает. Себя продвигает, самореализуется… Чтобы жить в этом мире, надо быть или ужасным эгоистом, или глупцом, страшно значимость своих идей переоценивающим, или роботом, механически исполняющим и ни о чем не задумывающимся, или просветленным, глобальный смысл всех этих трепыханий отыскавшим. А если ни к одной из этих групп не относишься — то активничай, не активничай — только лоб расшибешь…
— А Гала, ты представляешь, Гала… с ее-то данными!.. А я ей: «Страх — это всего лишь выплеск адреналина в кровь…» — Зинаида давно уже делится чем-то своим. Я стала черствая и нелюбопытная. Не трогает — не слушаю. — Ой, — Зинаида вдруг переходит на игривый шепот. — Все, пока. Спонсор мой явился. Сейчас будет о стоимости междугородних звонков грузить и ужин требовать. Ладно, созвонимся еще. Ты сама только не звони — он решит еще, что навязываешься. Я тебе через недельку перезвоню, тогда созреешь уже, наверное, к нам, да? Ой, ладно. Счастливо подепрессировать. Да, дорогой, — это куда-то в сторону и невыносимо слащавым тоном, — Уже иду-у, мой ко-о-отик. — потом снова мне, — Пойду чмокну спонсора в лысину. Ах, завидую твоей свободе невероятно!
Гениально! Просто великолепно! Зинаида пригрела под крылышком лысого котика, и он — нацепив противогаз, чтоб не слишком смущаться близостью обширной подмышки — устроил там кабаре. Интересно, уж не «Ути пуси-муси-куси» они там петь собираются?!
Вот возьму, охмурю завтра розового борова. Не корысти ради, а из вредности. Будем сидеть с ним долгими нудными вечерами перед телевизором, мирно похрюкивать, с вожделением пыхтеть по ночам, а в туалете у нас возле унитаза в синенький горошек будет возвышаться стопка поэтических сборников…
Объективный взгляд:
Похоже, Марина всерьез раздражается, глядя на устроенность чужой жизни. Страшный синдром, шокирующий.
Сгорбилась на коридорной табуретке, колени к подбородку притянула, под пальто засунула. Раскачивается, как загипнотизированная, в такт клокочущих желчью мыслей.
