Это, наверное, была странная процессия, возглавляемая женщиной в белом, похожей на призрак, которая начала ерошить преступнику волосы. Потрясение было настолько сильным, что он не смог сдернуть перекинутую через забор ногу. Когда ему это все же удалось, то он еще какое-то время таращился на эту призрачную картину, а затем дал деру и скрылся в темноте.
Между тем Ханна продолжала свой путь и, будучи у самого забора, она просунула руки сквозь прутья, словно сквозь решетку окна, как будто она хотела помахать уходящему. В городе видны были отблески пожара, но взрывы затихли и колдовство спало, Теперь даже ветер успокоился. Засыпая, она осела на прутьях, садовник и кухарка отнесли ее в дом, где ей постелили кровать в хозяйственной комнате рядом с кухней.
(На следующий день в хозяйственной комнате рядом с кухней Ханна Вендлинг скончалась от тяжелой формы гриппа, осложненного воспалением легких.)
Хугюнау маршировал домой. Перед одним из домов стоял маленький ребенок и плакал, ему наверняка не было и трех лет. "Где может прятаться Маргерите?" — подумал он. Он взял ребенка на руки, показал ему красивый фейерверк, отблески которого доносились сюда с Рыночной площади, он имитировал потрескивание и шипение огня, треск деревянных балок, шшшжух, шшшжух, хрусь, пока ребенок не начал смеяться. Затем он занес ребенка в дом, укорив мамашу, что нельзя в такое время оставлять ребенка без присмотра на улице.
Добравшись до дома, он прислонил винтовку к стене коридора, точно так, как это делал Эш, после этого открыл дверь в подвал и спустился к майору.
Майор, с тех пор как ушел Эш, не изменил своего положения; он по-прежнему лежал на куче картофеля с засунутой между пальцами запиской, но его голубые глаза были открыты и не мигая смотрели на свет подвальной лампы, Он не перевел свой взгляд и тогда, когда вошел Хугюнау, Хугюнау кашлянул, и когда майор не отреагировал, то он почувствовал себя оскорбленным. Время действительно было неподходящим для того, чтобы продолжать детскую ссору. Он подтянул к себе скамеечку, которая обычно использовалась для переборки картофеля, и с умеренным поклоном уселся напротив майора: "Господин майор, я, конечно, понимаю, что у господина майора имеются основания не желать меня видеть, но в конце концов все порастает травой, а обстоятельства дают мне все же в конечном счете право, и я хотел бы вернуться к тому, что господин майор видели меня более чем в фальшивом свете; разве господин майор забыли, что я стал жертвой низкой интриги, о мертвых плохо не говорят, но пусть господин майор вспомнят, с каким пренебрежением встретил меня с самого начала этот пастор. И ни разу ни одной благодарности! Хоть бы одно слово признания из уст господина майора за все празднества, которые я организовывал в честь господина майора; ведь это просто: я благодарю вас, а вы за километр обходили меня. Но я не хочу быть несправедливым, поскольку однажды абсолютно спонтанно господин майор подали мне руку, тогда, когда были торжества по поводу Железного Бисмарка: вы видите, господин майор, что я хорошо помню каждый случай дружеского отношения ко мне со стороны господина майора, но даже тогда вокруг рта господина майора была такая ироническая складка, если бы вы только знали, как я не переносил, когда Эш так скалил зубы! Меня всегда отталкивали, если позволительно будет мне так выразиться. А почему? Просто потому, что я изначально не относился к этому кругу… Чужак, так сказать, пришедший откуда-то, как любил говаривать Эш, но это не причина, чтобы насмехаться надо мной и отталкивать меня; я всегда должен был держаться в тени, это тоже одно из его выражений — я всегда должен был держаться в тени, чтобы на виду был этот господин пастор и мог расти в глазах господина майора. Я это очень хорошо понял, господин майор могут не сомневаться, что это обижает человека; а также намеки, когда вы назвали меня "злым", о да, это я очень хорошо понял, господин майор могли бы просто припомнить, целый вечер вы говорили о зле, ничего удивительного, что человек, которому такое говорится, в конце концов однажды действительно становится злым; я признаю, что фактически так он и выглядит, и что господин майор, наверное, будут называть меня сегодня шантажистом или убийцей, и тем не менее это просто одна лишь видимость; в действительности все по-другому, это невозможно, так сказать, точно выразить; и господин майор, похоже, даже и не проявляют совершенно никакого интереса к тому, как это есть в действительности. Да, господин майор говорили тогда также много о любви, и Эш с тех пор постоянно болтал о любви — он всегда доводил до тошноты своей болтовней, но когда постоянно говоришь о любви, то надо было бы по меньшей мере постараться понять кого-нибудь другого, пожалуйста, господин майор, я, конечно, знаю, что не могу этого требовать и что человек в положении господина майора все-таки никогда не опустится до того, чтобы питать к такому человеку, как я, который является всего лишь обыкновенным дезертиром, такие чувства, но если мне будет позволено сказать, то Эш ненамного лучше, чем я… Не знаю, правильно ли понимают господин майор то, что я имею в виду, но я прошу господина майора набраться терпения…"
Прочищая стекла своих очков, он взглянул на майора, который все еще не шевелился и не издавал ни звука: "Я настоятельно прошу господина майора и мысли не допускать о том, что я удерживаю господина майора в этом подвале, чтобы заставить господина майора выслушать меня; там, наверху, творятся ужасные вещи, и если господин майор выйдут на улицу, то господина майора повесят на фонарном столбе. Господин майор завтра смогут сами убедиться в этом, о Боже, вы можете поверить мне хоть раз…"
Так и разговаривал Хугюнау с живой неподвижной куклой, пока наконец до него не дошло, что майор его не слышит, но он никак не хотел верить в это: "Я прошу прощения, господин майор устали, а я тут говорю. Я принесу что-нибудь поесть". Спотыкаясь, он кинулся наверх. Госпожа Эш, скрючившись, сидела на кухонном стуле и судорожно всхлипывала. Когда он вошел, она вскочила: "Где мой муж?"
"У него все хорошо, он уже скоро придет. У вас есть что-нибудь поесть? Еда мне нужна для одного раненого".
"Мой муж ранен?!"
"Нет! Я сказал вам, он скоро придет. Дайте мне что-нибудь съестное, можете сделать омлет; нет, это будет слишком долго…"
Он направился в жилую комнату; там на столе лежала колбаса. Не спрашивая, он схватил ее, положил между двумя кусками хлеба. Госпожа Эш побежала за ним и в ужасе завизжала: "Оставьте, это для моего мужа".
У Хугюнау появилось неприятное ощущение того, что у мертвого нельзя ничего забирать; это, может быть, даже накличет несчастье на господина майора, если он будет есть то, что предназначалось для мертвого. Впрочем, колбаса и так не совсем подходящая еда для него. На какое-то мгновение он задумался: "Хорошо, но молоко-то у вас есть… У вас ведь всегда есть в доме молоко".
Да, молоко у нее есть. Он налил молоко в чашку с носиком и осторожно понес ее вниз.
"Господин майор, молоко, прекрасное свежее молоко", — крикнул он ободряющим голосом.
Майор даже не пошевелился. Очевидно, и молоко было не то, что нужно; Хугюнау разозлился; может, надо было бы ему лучше принести вина? Это приободрило бы его и укрепило… он, кажется, очень ослабел,, ну, сейчас мы попытаемся, вопреки всему! Хугюнау наклонился, приподнял голову старика, который не сопротивлялся, а даже послушно приоткрыл губы, чтобы Хугюнау мог вставить туда носик чашки. И когда майор набрал в рот медленно вытекающее из чашки молоко и проглотил его, то Хугюнау был просто счастлив. Он помчался наверх за второй чашкой; в дверях он оглянулся, увидел, что майор повернул голову, дабы посмотреть, куда он пошел, дружески кивнув ему, он помахал рукой: "Я сейчас вернусь", Когда он снова спустился в подвал, майор все еще смотрел на дверь подвала и улыбался, вернее чуть-чуть улыбнулся ему, но выпил еще всего лишь несколько капель, Он взялся рукой за палец Хугюнау и задремал.
Так и сидел там Хугюнау с пальцем в кулаке майора. Прочитал записку, которая все еще лежала на груди майора, спрятал эту улику. Она ему, конечно, не нужна, поскольку попади он в затруднительное положение, то все равно будет отвечать, что майора передал ему Эш; как бы там ни было, а кашу маслом не испортишь. Время от времени он пытался осторожно освободить свой палец, но тогда майор просыпался, слабо улыбался и, не отпуская палец, снова засыпал. Скамеечка была достаточно жесткой и неудобной. Так они провели остаток ночи.
К утру Хугюнау удалось освободиться. Это не пустяковое дело — проторчать всю ночь, скрючившись на какой-то скамеечке.
Он поднялся на улицу. Еще было темно. В городе, казалось, царила тишина. Он направился к Рыночной площади. Ратуша сгорела дотла, еще дымились ее остатки. Военные и пожарники выставили посты. От огня пострадали также два дома на Рыночной площади, перед ними в беспорядке было свалено в кучу домашнее барахло. Время от времени работал пожарный насос, дабы погасить вновь разгорающиеся остатки зданий. Хугюнау обратил внимание на то, что пожарным возле насоса помощь оказывали и люди в тюремных робах, которые также старательно участвовали в работах по расчистке. Он поинтересовался у одного из мужчин, у которого, как и у него, была зеленая повязка на рукаве, что здесь еще было, поскольку сам он был занят в другом месте. Мужчина не без охоты рассказал: да, собственно, после того, как ратуша рухнула, все и закончилось. Затем они все, друзья и враги, с почти безучастным видом сгрудились вокруг пожарища и должны были охранять близлежащие дома. Пара уродов попыталась проникнуть в дома, но на грабителей набросились даже их собственные товарищи, привлеченные воплями женщин. Кое-кому проломили башку, но это было кстати, поскольку после этого уже никто и не помышлял о грабежах. Сейчас отвезли раненых в больницу — это было самое время, поскольку они начали так скулить, что не было сил все это слушать. Естественно, сразу же позвонили в Трир; но там, конечно, тоже кавардак, так что только сейчас, когда все уже позади, прибыли две машины с солдатами. Впрочем, считают, что комендант города, должно быть, пропал без вести…
